Факультет патологии

Она меняет кофе.

— И чего ты такой дурной, — говорит она, скрещивая руки под буфетной грудью, — за всех платишь, как ненормальный. Тебе что, больше всех надо, у нее вон муж богатый, пускай и дает ей на завтраки, а то два года она всегда приходит с тобой и никогда не платит.

И откуда она все только знает, про мужа.

— Ладно, Марья Ивановна, это же пустяки, копейки.

— Да, я за эти копейки целые дни бьюсь. — Она оглядывается, у прилавка никого нет, и, подмигнув мне, улыбается.

И где только ОБХСС ходит, вечно не там, дураки, пасутся. Хотя их я ей бы не пожелал. Но крупными слезами они плачут по ней, это точно. Вытрите слезы, товарищи, — Марью Ивановну вам не взять!

— Ты что думаешь, я тебя не узнала, — продолжает она, — узнала, я специально ей такой кофе с молоком дала. Знала же, что не для тебя. Ты всегда только чай с лимоном пьешь.

О Господи, везде подводные течения, даже в буфете.

— Я для тебя иногда только лимончик и берегу. И для ректора, он тоже любит.

Я чуть не поперхнулся.

— Спасибо, Марья Ивановна.

— Как мама, Саш?

— Хорошо, — говорю я и иду в угол, где сидит в ожидании Ирка.

— Ты чего так долго с ней разговаривал, менять не хотела?

— Нет, о маме.

— Она, кстати, тебя и Сашку Когман страшно любит, от Сашки прямо слюнки в бутерброд пускает.

— Зато, Ирка, она первая, кого я встречаю, кто не любит тебя.

— А я знаю. Это из-за Юстинова. Он ей очень нравился сначала, а теперь она считает, что он несчастный, потому что на мне женился.

Закончив трапезу, мы выходим из буфета и идем через площадь, где стоит памятник Ленину.

— Ира, а что это за гирлянды, украшения? — Они висят вокруг.

— Завтра у пятого курса прощальный звонок, последний день занятий в институте.

Я вздрагиваю.

— Господи, вот счастливые, как бы я хотела быть пятикурсником и закончить всю эту блевотину обучения. — (Где мой папа только!) — Ненавижу больше, чем аборты, а тошнит от всего этого, как будто беременная. Перед каждым изворачивайся, играй, выкручивайся, придуривайся — и все из-за какого-то зачета или экзамена. А кому потом наши знания нужны будут? Да никому: в школе своя программа, и как директор или завуч, а то еще лучше — в гороно скажут, так и делай, особенно когда «молодой специалист»: выполняй все приказания. А пока «старым» станешь, чтоб разрешили хоть чуть-чуть, но свое сделать, за-штампуешься так, что от себя самому тошно станет, вот и вся жизнь. Прошла она.

— Ир, а чего ты в этот институт пошла?

— Рядом с домом было, чтобы далеко не ездить. Да и какая разница, какой институт и куда. Важно, где работать будем, в каком месте. А после института при распределении все равно блаты заработают, какой институт не кончи. Но ты представляешь, Саш, как я его люблю, если он мне хуже аборта кажется?! Она улыбается.

— Зато Юстинова встретила, — шучу я.

— О, вот это точно большое счастье, ради этого непременно стоило идти сюда. Не встретила б его, так и абортов не знала.

— Ты что, Ир, опять попала, слово с языка не сходит?

— Нет, что ты, Санечка, таблетки твои работают безотказно. Как и я. Просто в воспоминаниях разгорячилась.

На английский язык мы опаздываем примерно на полчаса.

— Вот милая пара, — говорит Магдалина, когда мы появляемся, — как обычно, вас что, звонок не касается, двадцать пять минут занятия прошло.

Все смотрят на нас и улыбаются: получили разрядку, да еще я сейчас что-то скажу.

— Магдалина Андреевна, у меня живот болел, страшное дело, что-то не то, наверно, съел.

— Хорошо. А у тебя, Ир, что болело?

— А я его у туалета ждала. Вся группа лежит.

— А что, не могла же я товарища в беде бросить, одного.

Сашенька Когман заливается, аж слезки летят. У нас с Иркой отрепетированные эти номера. Без подготовки, чувство локтя.

— Ну, Ира, разве можно так говорить, ты же девочка. Да еще при всей группе.

— А что, Магдалина Андреевна, я же внутрь не заходила.

Сашеньку Когман можно выносить, она готова и чуть не падает. Выпадает из-за парты.

— Ну, хорошо, садитесь, — говорит Магдалина, — вечно у вас какие-нибудь приключения.

Мы садимся с Иркой и улыбаемся друг другу. Оказывается, мне с ней еще приятно общаться и в ней осталось что-то от прежней девочки Ирочки.

На перемене я стою у бордюра и наблюдаю с третьего этажа. Внизу суетятся и ходят, спешат куда-то. Вдруг на первом мелькает необыкновенное платье, я чуть не свешиваюсь за бордюр… Нет, мне только кажется.

С непонятным чувством я ухожу из института.

Сегодня — это сегодня.

Городуля выдает мне мою стипендию, тщательно отсчитывая.

— Чего, Люб, ошибиться боишься?

— Ага, — наивно подтверждает она.

— Ваше девичье дело такое, одна ошибка и прощай…

— Опять ты со своими штучками!

— Ну, я шучу, не обижайся.

— Вот сбилась из-за тебя, — и она опять начинает пересчитывать.

— Да не бойся, не ошибешься, уже поздно…

— Ты о чем это? — говорит она.

— Обо всем… э-э, то есть о деньгах, конечно.

— На, расписывайся.

Я это делаю, расписываюсь.

— А то, если ошибусь, ты поправишь, — не унимается она.

— Наоборот, Люба, подтолкну. Ты знаешь, как сказал занудный Ницше: падающего — подтолкни.

— Вот-вот, это на тебя похоже. Ох и жук ты! Следующий, — говорит она.

А я думаю: неужели ей одного мало… Потом отхожу.

Стою и наблюдаю за ленинской аудиторией, где они в последний раз собираются для прощального звонка.

Пятикурсники, разряженные и разодетые, чинно входят в аудиторию, переговариваясь. Я до устали вглядываюсь в площадку у памятника (Троцкого ли, Ленина, какая разница), но никого нет. Мне кажется, что я ее сразу замечу, она должна быть в необыкновенном, особенном платье. Она вся особенная.

Боковыми лестницами я спускаюсь вниз, прохожу через раздевалку и поднимаюсь на теплую лестницу. Заглядывая сверху, с верхней середины, в аудиторию. Но не могу разглядеть, очень много людей, и ничего не видно. Вдруг мне становится неудобно, кто-то увидит и скажет, чего это я возле пятого курса околачиваюсь, кто это там знакомый у меня, и все всё узнают и начнется. Я ухожу очень быстро и иду в никуда.

Господи, какая чушь, у нее сегодня такой день, она все кончает, она больше никогда не появится в этих стенах, а меня волнуют какие-то глупости. А для нее это, наверно, очень важно, значительно.

— Санечка, ты куда направляешься? Даже не замечаешь меня.

Я чуть не вздрагиваю:

— А, Свет, привет.

Я достаю быстро из кармана.

— Десять рублей, спасибо большое.

— Да ты что, Санька, мне не надо, я свои не знаю куда девать.

— Свет, но мы же не будем торговаться, быстро! Мой голос, видимо, необычно звучит сегодня, она берет, не споря, как обычно.

— Ты куда все же?..

— На край света, зовущийся ничтожная вселенная.

Она улыбается мне. Я выхожу из института.

— На Центральный рынок, — говорю я пойманному таксисту. Мне абсолютно не хочется тащиться в троллейбусе среди людей.

Там я покупаю пять самых красивых роз и выхожу из этого ора, крика, торговли и базара.

Напротив дома, в маленьком магазине, я покупаю две бутылки шампанского и три большущих плитки шоколада. Розы я ставлю в воду и туда бросаю кусочек сахара, так меня когда-то учила Наталья. Наташа — Наталья — одинаковые имена. Я не помню, закрыл ли я входную дверь. Соседей дома нет, они на работе. А где они оставляют детей, вдруг думаю я. Впрочем, какая мне разница. Почему всё волнует меня.

И тут я задумываюсь. Ну, хорошо, а как я ей это буду отдавать. Как я ее вызову, найду, где все это держать, за спиной или перед, да еще Городу-ля, и вообще пол-общежития знакомого. Да положить на всех, какая разница. Она одна на земле и мной ни за что обиженная, какая чушь волнует меня. Когда же я начну взрослеть? Дверь тихо скрипит позади. Что это? Я оборачиваюсь и вздрагиваю: она стоит в дверях и смотрит на меня. Прямо. В упор.