Книга судьбы

Бульон пролился на простыню. Мать что-то проворчала и вышла из комнаты. Я открыла глаза. Далеко за полдень. Рядом со мной сидела Фаати, маленькими ручками убирая волосы с моего лица. Такая невинная, такая одинокая. Я присмотрелась к ней: это была я, сидящая возле Зари. Теплые слезы на моем лице.

– Я знала, что ты проснешься, – сказала Фаати. – Не умирай, Аллахом тебя молю!

Мать вернулась в комнату. Я закрыла глаза. Уже вечер. Слышны голоса. Мать говорит:

– Сегодня утром она открыла глаза. Она пришла в себя, но, как я ни старалась влить ей в рот хоть немного бульону, она не далась. Она так слаба, пошелохнуться не может – не знаю, откуда она берет силы бороться со мной. Сегодня утром госпожа Парвин сказала, что на таблетках и лекарствах она больше не продержится. Она умрет, если не будет есть.

Я услыхала голос отца:

– Я знал, что матушка права. Нам нельзя иметь дочерей. Если она и оправится, что у нее будет за жизнь? После такого стыда и позора она все равно что умерла.

Больше я ничего не слышала. Кажется, я могла по своей воле видеть и слышать только то, что хотела, я как будто включала и выключала радио, только не радио, а людей. Но над кошмарами я не имела власти. Стоило закрыть глаза, и эти образы осаждали меня.

Ахмад с кровавым ножом в руках бежал на меня, таща за волосы Фаати. Фаати маленькая, словно кукла. Я стояла на краю скалы. Ахмад швырнул в меня сестренку. Я попыталась поймать ее, но она выскользнула у меня из рук и упала с обрыва. Я глянула вниз – там валялись окровавленные, изувеченные тела Зари и Саида. И снова меня разбудил мой собственный крик. Подушка промокла насквозь, а во рту пересохло.

– В чем дело? Ты дашь ночью поспать?

Я жадно глотала воду.

Утром меня разбудил обычный семейный шум. Все уселись завтракать.

– Прошлой ночью ее снова трепала лихорадка. Ей что-то чудилось. Вы же слышали, как она кричала?

– Нет! – отрезал Махмуд.

– Мать, ты позволишь нам хоть кусок проглотить в покое? – окрысился Ахмад.

Его голос кинжалом пронзал мне сердце. Были бы у меня силы – вскочила бы и порвала бы его на куски. Я его ненавидела. Я их всех ненавидела. Перевернувшись на живот, я уткнулась лицом в подушку. Мне хотелось поскорее умереть, избавиться от этих себялюбивых людей с камнем вместо сердца.

Но, когда игла шприца впилась мне в тело, я проснулась. Глаза сами собой открылись.

– Наконец-то очнулась! И не прикидывайся! Поднести тебе зеркало, чтобы ты полюбовалась, на кого стала похожа? Живой скелет, вот кто! Смотри! Я ходила в магазин сладостей “Караван” и купила тебе печенье. С чаем очень вкусно… Госпожа Садеги! Масумэ проснулась. Она хочет чаю. Принесите ей большую кружку.

Я во все глаза смотрела на эту женщину. Кто она такая? Все сплетничают у нее за спиной, говорят, только муж не знает, что она водится с мужчинами. Я считала ее грязной. А теперь я гляжу на нее без неприязни, которую вроде бы следовало питать к такой особе. Вовсе она не противна. Вот только общаться с ней мне бы не хотелось – это я как-то сразу почувствовала.

Вошла мать с высоким стаканом, до краев наполненным чаем.

– Благодарение Аллаху! – сказала она. – Она будет чай?

– Да, – сказала госпожа Парвин. Она будет чай с печеньем. Приподнимись, девонька моя… вот так, приподнимись.

Она подсунула руку мне под лопатки и помогла приподняться. Мама тут же воткнула мне за спину подушку и поднесла к моим губам стакан. Я отвернулась и сжала губы. Если у меня и появились к утру силы, то лишь для этого.

– Ничего не получится. Она не дает. Чай разольется, и все.

– Не утруждайтесь. Я сама ее напою. Сяду рядом и не отстану, пока она все не выпьет. Идите, делайте домашние дела. Не тревожьтесь.

Мать с обиженным и недоумевающим видом вышла из комнаты.

– А теперь, моя хорошая, сделай так, чтобы я не осрамилась: открой рот и выпей всего один глоток. Во имя Аллаха, это же стыд и позор позволить такой нежной коже одрябнуть. Ты так исхудала, наверное, весишь не больше, чем Фаати. Красивая девушка, тебе жить да жить, а не станешь есть, не поправишься..

Что-то она разглядела в моих глазах или подметила усмешку в уголках губ – что именно, не знаю, – но госпожа Парвин вдруг замолчала и уставилась на меня. А потом, как человек, только что сделавший великое открытие, сказала:

– А! Так ты именно этого и хочешь… ты хочешь умереть. Таким способом пытаешься покончить с собой. До чего ж я глупа! Как же я сразу не догадалась? Ты убиваешь себя. Но зачем? Ведь ты влюблена. И кто знает, быть может, тебе еще удастся соединиться с ним. Зачем же убивать себя? Какое горе для Саида!

Услышав это имя, я задрожала и снова открыла глаза. Госпожа Парвин поглядела на меня и сказала:

– Да что с тобой? Или боишься, что он тебя не любит? Ах, тем-то и сладка любовь.

Она поднесла стакан к моим губам. Я ухватила ее за руку что было силы и даже приподнялась на постели.

– Скажите мне правду. Саид жив?

– Что? Конечно, жив. С чего ты взяла, что он умер?

– Потому что Ахмад…

– Что Ахмад?

– Ахмад ударил его ножом.

– Ну да, только ничего с ним не случилось. Ох… ты же так и лежала без сознания с тех пор, как увидела окровавленный нож. И твои кошмары и крики по ночам – все от этого? Бедняжка, моя спальня с той стороны примыкает к твоей, и я слышу тебя каждую ночь. Ты все кричишь: “Нет, нет!” Это из-за Саида? Ты поверила, что Ахмад его убил? Вот оно как! Полно, дитя мое! У Ахмада на такое духу не хватит. Думаешь, можно так просто выйти на улицу, убить человека и преспокойно вернуться домой? В этой стране есть закон. Так бы легко ему это с рук не сошло. Нет, дорогая моя, успокойся: Саид отделалея двумя царапинами, на руке и на лице. За него вступился аптекарь, вмешался хозяин соседней лавки. Саид даже в полицию не обращался. Жив-здоров. На следующий же день я своими глазами видела его на крыльце аптеки.

Впервые за неделю дыхание вернулось ко мне. Я закрыла глаза и от всей души возблагодарили Аллаха. А потом упала на постель, уткнулась лицом в подушку и зарыдала.

Болела я до весны, до самых новогодних каникул[1]. Нога зажила, но вес я так и не набрала. Что делалось в школе, мне не говорили, и спрашивать было нельзя. Без толку бродила по дому, меня даже в баню не пускали: мать грела воду и велела мне мыться дома. Холодно было дома и страшно. Поговорить не с кем. Мне было так грустно, я глубоко погружалась в свои мысли и ничего вокруг себя не замечала. Мать старалась даже не заговаривать о том, что произошло. Но порой с языка у нее слетало больно ранившее меня слово.

Отец не глядел в мою сторону. Никогда. Словно меня тут не было. И с другими членами семьи почти не общался. Он был печален, тревожен, выглядел постаревшим. Ахмад и Махмуд тоже меня избегали. По утрам они второпях проглатывали завтрак и уходили. Ахмад возвращался домой ночью – позже прежнего и еще более пьяный – и сразу валился в постель. Махмуд, придя с работы, быстро перекусывал и уходил в мечеть или же запирался у себя в комнате и полночи молился. Меня они не трогали, и то хорошо. Но Али и без них умел отравить мне жизнь. Он неустанно меня преследовал, говорил гадости. Мать порой ругала его за это, а я старалась не обращать внимания.

Лишь общество Фаати было мне приятно, только она и скрашивала мое существование в этом доме. Каждый день, вернувшись из школы, она целовала меня и смотрела на меня с каким-то взрослым сочувствием. Что бы сестренка ни кушала, обязательно приносила мне кусочек и просила тоже поесть. Порой она даже покупала мне шоколад на карманные деньги. Она все еще боялась, как бы я не умерла.

Я понимала – в школу мне уже не вернуться, однако надеялась, что после Нового года мне разрешат хотя бы доучиться на курсах шитья. Шить мне вовсе не нравилось, но мне бы выйти из дому, покинуть четыре стены! И как же я скучала по Парванэ! Даже не знала, кого я больше хочу увидеть, ее или Саида. Так это было странно. Столько боли, столько унижения приняла из-за Саида, так вульгарно и грубо перетолковали наши отношения, и все-таки я не жалела о том, что было между нами. Я вовсе не чувствовала себя виноватой: напротив, мне казалось, что самое чистое, самое честное чувство моей души – любовь к Саиду.

1

Новый год (Науруз, Новруз) мусульмане празднуют в марте, в день весеннего солнцестояния.