Жена-незнакомка

Когда он открыл глаза уже после земляники, ночь все так же окружала его, Норбер спал, даже позы не сменив, а вот свеча стала другой – новая, еще не оплывшая, она горела ярко и ровно. Раймон повернул голову, но никого не было в темноте вокруг. «Это бред, – сказал он себе, – я устал, я брежу, мне привиделось». Раймон не верил ни в ангелов, ни в демонов, что приходят к кровати, – вернее, полагал, что им и без этого есть чем заняться. Он устал спать на спине, медленно, осторожно повернулся на бок и закрыл глаза.

Раймон проснулся с ясной головой какое-то время спустя; какое именно – он не понимал, но солнце окрашивало спальню вечерними бархатными цветами. Норбер возился у сундука, перекладывая там вещи и что-то напевая негромко – слуга обладал неплохим музыкальным слухом и сносно владел лютней, а потому часто развлекал хозяина и его друзей у походного костра. Даже Гассиону нравились незамысловатые песенки Норбера, а герцог, услышав их пару раз, обронил:

– Да этот парень у вас талантлив, Марейль, не позвольте ему умереть прежде, чем умрете сами, – скучнее будет сражаться!

У герцога было своеобразное чувство юмора, но тут Раймон с ним согласился – Норбер, которого он знал всю жизнь, являлся практически незаменимым.

Услышав, что хозяин пошевелился, слуга повернулся к нему.

– Ваша милость?

– Уже вечер? – осведомился Раймон, садясь и откидывая одеяло. В комнате пахло травами, словно на лугу. Так вот почему ему снился луг.

– Вечер, – кивнул Норбер и добавил со вздохом: – Вечер третьего дня, как мы приехали.

Раймон замер.

– Я столько проспал?

– Да, ваша милость. Но это к лучшему. Я перевязывал и давал вам напиться отвара – думаю, что…

– Что в доме? – перебил его Раймон. Слуга пожал плечами.

– Я сказал, что вы желаете уединения после долгой дороги. Никто не решился беспокоить вас. Но мадам говорила, скоро придут арендаторы, в округе уже прослышали, что вы возвратились. Обычно она говорит с ними сама, но они захотят видеть вас…

– Ты познакомился с моей женой? – Раймон дотянулся до кубка, в котором – вот невезение! – оказалось не вино, а чистая вода. Он все равно выпил, и стало лучше. – Она приходила сюда?

– Я ее не впускал.

– Хорошо.

Ему казалось, что Норбер чего-то недоговаривает, однако сейчас не время это выяснять. Три дня проспать, шутка ли! Нужно спуститься к ужину. Если его по-прежнему подают в этом доме, конечно.

– Норбер, подготовь мне одежду и скажи ее милости, что сегодня я присоединюсь к ней за ужином. Арендаторов пока можно не приглашать.

– Ваша милость, может…

– Норбер.

Он медленно спускался по лестнице, касаясь рукой перил. Эти перила, когда дед велел их пристроить, казались чужеродным организмом, незнамо как очутившимся в средневековом зале. Камень, камень и только камень – вот как полагали воинственные предки. Но времена менялись, на смену воинственности приходила бесшабашность, на смену романтическому напору – галантность. Симон де Марейль приказал построить эту лестницу, непременно с перилами, чтобы как в этих остробашенных новых замках, и строители нехотя подчинились. Им платили звонкой монетой, так что потрудились они на славу. Гладкое дерево изгибалось, словно кошка под ласкающей рукой, а резные столбики придавали лестнице некоторую игривость. Раймону нравилась лестница – в ней он обнаруживал тот легкий налет нелепости, без которой немыслима настоящая жизнь.

В гостиной его ждали. Две женщины при виде шевалье де Марейля сделали реверанс – как тогда, в прихожей, только теперь он видел их гораздо отчетливее. Раймон переводил взгляд с одного лица на другое: которая тут его жена? Кажется, вот эта, помоложе. А может быть, и нет. Потом он вспомнил, что Жанна де Кремьё – блондинка, и задачка разрешилась сама собой. Хорошо, что не вторая, чье лицо обезображено оспой.

Раймон поклонился, прошел в гостиную и поцеловал руку сначала супруге, потом второй даме. Тут он вспомнил о ней – конечно, жена писала, это компаньонка, Элоиза де Салль. Вдова, кажется.

Повернувшись к Жанне, Раймон произнес:

– Я прошу извинения, что не приветствовал вас должным образом раньше.

– Не стоит, ваша милость. – Жена еле заметно улыбалась – вроде уголки губ не приподняты, а улыбка на них живет. – Мы понимаем, что вы проделали долгий путь и хотели после него побыть в одиночестве. Но я рада, что сегодня вы решили присоединиться к нам.

Раймон кивнул. Как себя вести с нею, он не думал, и вообще испытывал сложное чувство. С одной стороны, эта женщина ему почти не знакома – он и видел-то ее всего один раз и сейчас убедился, что накрепко забыл ее лицо. Настоящая Жанна оказалась непохожа на ту, которую он помнил. С другой стороны, именно эта изящная ручка выводила все строки, что Раймон читал при неверном свете фонаря, сидя в шатре у Гассиона, или у костра, или же в собственной палатке, когда удавалось ее поставить. Строки, которые ему нравились, потому что были глубоки и вместе с тем легки, и оставляли приятное послевкусие. Два этих образа следовало совместить, ведь придется провести вместе с женой какое-то количество времени. Раймон поморщился. Ему не хотелось вспоминать о неприятностях, однако не помнить он не мог.

– Вы, должно быть, мадам де Салль, – обратился он к высокой темноволосой женщине, смотревшей на него со спокойным любопытством. – Я не помню вас. Свадьба проходила в спешке.

– О, в такой, что немудрено, ваша милость. – У нее был глубокий голос и яркие зеленые глаза благородного изумрудного оттенка. Если бы не оспа, оставившая россыпь отметин на бледной коже, мадам де Салль, пожалуй, считалась бы красивой женщиной. – Я прощаю вас, хотя вы и не просили у меня прощения.

Остра на язык, отметил Раймон. Неплохо. Он не любил скучных женщин и надеялся, что жена чему-то научилась у компаньонки. Или наоборот.

– Видите, как хорошо получилось, – произнес он, слегка наклонив голову. – Все уже прощены, хотя ни я не просил об этом, ни вы, и мы даже не успели обратиться к Богу. Вечер начался удачно.

Жанна издала короткий смешок, который в обществе бы не одобрили – но она и не перед королевой так засмеялась, а перед компаньонкой и супругом. Раймон снова перевел взгляд на жену.

Хороша, подумал он. Невысокая, тонкая, Жанна в своем темно-голубом платье казалась настоящим гимном свежести и юности. Сколько ей было лет, когда Раймон женился на ней? Двадцать два, кажется. Поздний цветок, давно ему обещанный. Сейчас ей двадцать четыре. На свадьбе она выглядела бледной и поникшей, а может, так показалось из-за вуали и тусклого света в часовне. Сейчас деревенский воздух сотворил с Жанной чудо: ее кожу тронул загар, ее васильковые глаза весело блестели, и она стала как будто даже выше ростом. Наверное, надевает туфельки на каблуке.

– Что ж, мадам, я читал ваши письма, и вы уверяете, будто наши земли процветают. – Раймон не знал, о чем бы куртуазном с ней заговорить, он совсем отвык от светских бесед, а потому завел речь о привычном. – Мой слуга сказал, будто ужин в этом доме подается по-прежнему.

– Разумеется. – Если он и был ей смешон, этой белокурой утренней фее, она ничем этого не показала. – И столовая там, где вы ее оставили, сударь. Мы можем пройти туда.

Раймон еще помнил, как сопровождать к столу сразу двух дам, и многозначительно выставил локти; две ладошки порхнули на его рукава. Забытые цветочные запахи, шуршание юбок, покачивание прядей, искусно выбившихся из прически, – все это вдруг всколыхнуло в нем воспоминания. «Когда я успел стать таким старым, что обычная жизнь кажется мне смешной и нелепой? Возможно, Гассион был в чем-то прав».

В столовой произошли некоторые изменения. Длинный стол, за которым ужинали поколения де Марейлей, оказался сдвинут к стене и украшен тремя вазами со свежими цветами. Он смотрелся, словно вооруженный до зубов ветеран, которому на шлем хохочущая деревенская девушка нацепила венок. А к ужину был накрыт другой стол – небольшой, круглый, застеленный белоснежной скатертью и придвинутый ближе к камину. Здесь Раймон увидел и свое любимое кресло.