Визит лейб-медика

Она с большим интересом прочла написанные на стенах и потолке стихотворные цитаты, а Струэнсе рассказал ей о Руссо.

Она чувствовала, что совершенно счастлива.

Потом он достал книгу. Они уселись на прекрасный барочный диван, который стоял в рабочем кабинете и который старший Рантцау купил в Париже в 1755 году, а потом велел поставить в хижине, в ожидании визита Руссо. Книгой, которую он собирался ей читать, был труд Людвига Хольберга «Нравоучительные мысли».

Почему он выбрал именно эту книгу?

Она сказала сперва, что его выбор кажется ей слишком мрачным; тогда он попросил ее на мгновение забыть не особенно вдохновляющее заглавие и позволить ему прочесть ей заголовки эпистол, которые, — намекнул он, — создадут совершенно иную картину.

— Чего-то запретного? — спросила она.

— В высшей степени, — ответил он.

Заголовки, действительно, вызвали у нее большой интерес. «Не тратьте время на пустые занятия». «Счастливы только сумасшедшие». «Я не хочу вступать в брак». «Откажитесь от точки зрения, если она уже опровергнута». «Не все преступления и грехи одинаково тяжки». «Только несведущие полагают, что знают все». «Ты будешь счастлив, если вообразишь себя счастливым». «Некоторые грешат и молятся попеременно». «Что нравственно, а что нет, определяется временем и местом». «Добродетель и порок со временем меняются». «Откажись от рифмы в поэзии». «Поэт живет в почете и нищете». «Реформы легко выходят из-под контроля». «Тщательно взвешивай последствия реформ». «Учитель должен не поучать, а хорошо отвечать на вопросы». «Согласие глушит, конфликты стимулируют». «Плохой вкус приносит много пользы». «Больше всего нам хочется запретного».

Здесь, на этом последнем заголовке, она его остановила.

— Это верно, — сказала она. — Это очень верно. И я хочу знать, что Людвиг Хольберг говорит об этом.

— Как Вам угодно, — сказал он.

Начал он, однако, с другой эпистолы.

Она предложила, чтобы он сам выбирал последовательность, с тем чтобы чтение завершилось текстом о запретном. Он начал с № 84, озаглавленного «Что нравственно, а что нет, определяется временем и местом». Он начал читать этот текст во второй вечер после прибытия в хижину Руссо, в последнюю неделю сентября, в Ашеберге — поместье, которое он так хорошо знал, которое принадлежало его прошлой жизни — той жизни, которую он уже почти забыл, и с которой теперь пытался вновь воссоединиться.

Он пытался заставить свои жизни слиться воедино. Он знал, что связь между ними существует, но еще не управлял ею.

В третий вечер он читал эпистолу, которая начиналась с высказывания: «Нравственностью называется то, что соответствует принятой в данное время моде, а безнравственностью — то, что ей противоречит». Потом он прочел эпистолу № 20 в четвертой книге, ту, что начинается высказыванием: «Самое странное качество человека состоит в том, что он сильнее всего жаждет того, что наиболее запретно».

Ей казалось, что у него удивительно красивый голос.

Людвиг Хольберг ей тоже нравился. Голоса Струэнсе и Хольберга словно бы сливались воедино. Это был низкий, теплый голос, говоривший с ней о мире, который прежде был ей неведом; этот голос завораживал ее, она будто бы покоилась в теплой воде, а двор, Дания, король и все остальное оставались за ее пределами; словно в воде, которая несла ее в теплое море жизни, и ей было не страшно.

Ей казалось, что у него удивительно красивый голос. Она сказала ему об этом.

— У вас удивительно красивый голос, доктор Струэнсе.

Он продолжал читать.

На ней было вечернее платье из легкой ткани, поскольку стояло теплое позднее лето, а эта очень легкая ткань идеально подходила для летнего вечера. В ней она чувствовала себя свободнее. Платье было декольтированным. У нее очень молодая кожа, и иногда, когда он отрывал глаза от книги, его взгляд скользил по этой коже; потом взгляд останавливался на ее руках, и ему вдруг вспоминалась мысль о ее руке, державшей его член, мысль, которая когда-то у него возникала, но он продолжал читать дальше.

— Доктор Струэнсе, — внезапно сказала она, — вы должны во время чтения касаться моей руки.

— Почему? — спросил он после очень небольшой паузы.

— Потому что иначе слова делаются сухими. Вы должны касаться моей кожи, тогда я смогу понять значение этих слов.

Он коснулся ее руки. Рука была обнаженной и очень мягкой. Он сразу же почувствовал, что она очень мягкая.

— Проведите рукой, — сказала она. — Медленно.

— Ваше Величество, — сказал он, — я боюсь, что…

— Проведите, — сказала она.

Он стал читать, его ладонь мягко скользила по ее обнаженной руке. Тогда она сказала:

— Я думаю, что Хольберг говорит, будто самой запретной является граница.

— Граница?

— Граница. И именно на границе возникают жизнь и смерть, а потому и наивысшее наслаждение.

Его рука шевельнулась, она взяла ее в свою, подвела к своей шее.

— Наивысшее наслаждение, — прошептала она, — находится на границе. Это правда. Хольберг пишет правду.

— Где же эта граница? — прошептал он.

— Поищите, — сказала она.

И тут книга выпала у него из рук.

Дверь заперла она, не он.

Она не боялась, не стеснялась, когда они снимали одежду; ей по-прежнему казалось, что она пребывает в этой теплой воде жизни, что ей нечего опасаться, что смерть совсем рядом, и потому все так возбуждающе. Все казалось очень приятным, неспешным и теплым.

Они легли рядом, обнаженными, в постель, которая находилась во внутренней части хижины, и где когда-то должен был возлежать французский философ Руссо, но так и не возлежал. Теперь там лежали они. Это наполняло ее возбуждением, это было священное место, и им предстояло перейти границу, это было самым что ни на есть запретным, самым что ни на есть. Место было запретным, она была запретной, это было близко к совершенству.

Они начали прикасаться друг к другу. Она коснулась рукой его члена. Он ей понравился, он был твердым, но она выжидала, поскольку близость к границе была очень возбуждающей, и ей хотелось задержать время.

— Подожди, — сказала она. — Еще не пора.

Он лежал рядом с ней и ласкал ее, их дыхание сливалось, совершенно спокойно и вожделенно, и она тут же поняла, что он такой же, как она. Что он может дышать, как она. Тем же дыханием. Что он пребывает в ее легких, и что они дышат одним и тем же воздухом.

Он захотел войти в нее, чуть-чуть, он был уже очень близок к этому, она погладила его шею и прошептала:

— Не до конца. Еще не пора.

Она чувствовала возле себя его член, как он немножко входит, то удаляется, то приближается.

— Не совсем, — сказала она, — подожди.

Он приостановился, уже почти в ней, выжидая.

— Здесь, — прошептала она. — Еще не пора. Любимый мой. Ты должен помедлить у границы.

— Границы? — спросил он.

— Да, здесь. Ты чувствуешь границу?

— Не шевелись, — сказал он. — Не шевелись.

Он понял. Они должны подождать, принюхаться друг к другу, как касаются друг друга мордами лошади, все должно произойти очень спокойно, он понял.

И ее охватила волна счастья, он понял, он подождет, скоро она подаст знак, скоро; он понял.

— Граница, — вновь и вновь шептала она, пока желание медленно, медленно поднималось в ее теле, — ты чувствуешь… наивысшее наслаждение… еще больше… здесь граница.

Снаружи спускались сумерки. Он лежал на ней, почти не шевелясь, едва заметно скользя внутрь и обратно.

— Здесь, — прошептала она. — Теперь скоро. Переходи границу. Входи. О, переходи же.

И он, наконец, очень тихо скользнул прямо в нее и миновал самую запретную границу, и все было так, как и должно было быть.

Сейчас, думала она, прямо как в раю.

Когда все закончилось, она лежала с закрытыми глазами и улыбалась. Он уже тихонько оделся и какое-то время стоял, глядя в окно.