Страница 5 из 79
Бойцы с любопытством разглядывали немца.
Нервно зевая и подхалимски часто хлопая глазами, пленный что-то торопливо говорил.
— Сколько вас в этой деревне? — крикнул Чудаков.
Пленный попятился, не отрывая взгляда от лопатистой всклокоченной бороды Лисовского, больше он ни на кого не смотрел.
— Чего это он зевает? — хихикнул Коркин, но хихиканье у него получилось какое-то жалкое. — Не выспался.
Ему ответил Василий:
— Вот как пымают немцы, тоже зевать будешь.
Тут, к удивлению красноармейцев, Лисовский заговорил на немецком языке, сбивчиво, неуверенно, повторяя слова, но заговорил. Ткнул немцу кулаком в нос:
— Ну!
На губах немца то появлялась, то исчезала робкая, дрожащая улыбка, образуя возле рта мелкие горестные морщинки.
— Это шофер, — сказал Лисовский. — А в доме есть еще один — ефрейтор. И женщина какая-то. Трудно… разобрать… Видно, наша женщина. Продукты… Автомат. Они застряли… с машиной что-то. Так я понимаю его. Должны уехать утром. Все!..
«Где он научился по-немецки?» — подумал Чудаков и спросил:
— Ты че хочешь делать?
— Надо взять второго.
— Но ведь близко немцы.
— Надо уходить! — вскричал Коркин.
— Убегай, дорогой. — Лисовский повернулся к Чудакову: — Немцы где-то далеко. Он говорит, что далеко. А эти застряли. Подстрелим второго в окошко — и конец делу. Так и так начали уж. Куда мы сейчас пойдем? Все мокрые. И целый день не ели. А у них там продукты. И автомат. Придется… Я бы не стал. А он вышел. Так и просится в руки.
«До чего все же легкомысленный, — подумал Чудаков. — Ведь их там могло быть не два, а двадцать».
— А этого немчика придется кончить, — сказал Лисовский. — Куда мы с ним?
Забегай и Василий угрюмо молчали. Коркин согласно закивал головой. Чудаков нахмурился: «Убить. За что? Шофер, мальчишка…» Все в душе Ивана поднялось против этого. Взять и просто так убить, как клопа, таракана.
— Пусть лежит.
Они еще сколько-то времени решали, как быть, спорили, потом связали пленного и Чудаков сказал:
— Никуда он не денется, пусть лежит.
Пошли. Впятером. Дождь совсем разошелся, шебаршит, булькает, хлюпает под ногами, и в звуках этих что-то тревожное, чужое.
Пиджак, рубаха и брюки у Чудакова промокли насквозь, стали узкими и тяжелыми; по спине к пояснице стекают бойкие струйки, щекочут, мокрое тело чешется.
«Пожалуй, зря идем, — пожалел Чудаков. — А вдруг их много там? Может, фрицюга соврал. И черт их угораздил напасть на этого немца. Сейчас они все равно уже хватились своего. В темный мокрый лес идти или уж сюда…»
Он отметил про себя, что чувствует какую-то неуверенность перед Лисовским. Только перед ним.
А Лисовский думал другое: «Надо б мне, дураку, сразу второго-то кончить. А как хочется есть, черт возьми!»
Редкой цепочкой перебежали через дорогу. Укрылись кто за хлевом, кто возле ворот. Смотрят.
Дом длинный, с маленькими окошками, видать, старый-престарый. В двух окошках — огонек, слабенький и бледный, как светлячок. Над столом человек наклонился. Голову видно. И видно, что женщина. А немца нет.
«Черт возьми, а где же он? — с испугом подумал Чудаков. — Куда он подевался?»
И в это мгновение они услышали голос второго немца, заставивший Ивана прижаться к темным бревнам:
— Вилли! Вилли!
Немец стоял где-то на темном крыльце.
Еще недавно, до прихода в деревню, Чудаков испытывал противную усталость, болезненная вялость одолевала его. В деревне все это исчезло, как по воле аллаха, он почувствовал напряжение и бодрость, зябко пожимал плечами — так было с ним всякий раз, когда рядом была смертельная опасность. Слава природе, создавшей человека таким!
Видимо, кто-то из них допустил оплошность, чем-то выявил себя. Немец закричал, резко, громко. В сырой шебаршащей тьме грубо ударила автоматная очередь. Послышался короткий предсмертный крик. Чудаков вздрогнул: «Коркин!», привычно вскинул винтовку и выстрелил наугад. Почти одновременно с ним выстрелил из нагана Лисовский.
«Автомат, две винтовки и наган. Третья винтовка молчит. Значит, и Забегай убит или ранен», — с испугом подумал Иван.
Свет в окнах погас. Немец больше не стрелял. Они сколько-то минут выжидали, вглядываясь в окна, в темное крыльцо. Василий снял с себя белую рубашку и, зацепив штыком, выставил ее из-за хлева. Рубашку хоть немного, но видно, и, если немец жив, он может на эту приманку клюнуть.
— Э-э, была не была! — крикнул Антохин и бросился к крыльцу. За ним поднялся Лисовский, потом Чудаков. Что-то попало Ивану под ноги, кажется, полено, он свалился в грязь, вскочил и забежал на крыльцо. Снова раздались выстрелы. Из автомата и нагана. Удары, крики, стоны и хрип. И в шуме этом громче всех слышались матерщина Лисовского и женский испуганный крик.
Иван почувствовал, как всю душу его наполняет дикая злоба, какое-то лихое отчаяние, и он тоже начал кричать непонятно что.
Как-то враз стихло все.
Василий зажег коптилку на столе. Слабенький огонек испустил тоненькую черную струйку дыма, которая метнулась вправо, влево и расплылась по низкому потолку.
Прижавшись спиною к печке, на полу сидела старуха — трясущаяся головка, скрюченные пальцы, залатанное платье.
Василий затащил в избу немца и швырнул на пол. Тот был ранен, лицо вытянутое, бескровное, глаза неприятно прилипчивые, тоскующие.
Чудаков побежал во двор. У калитки стонал Забегай, раненный в ногу. В нескольких шагах от него лежал Коркин, в нелепой неудобной позе, какую часто избирает смерть. Чудаков с трудом поднял Забегая.
«Зачем мы потащили с собой Коркина? Зачем?»
Что-то страшное творилось с Лисовским: он стоял посреди избы, полусогнувшись, прижимая руку к животу и пошатываясь. Плюхнувшись на стул, начал кричать, стонал, скрежетал зубами и походил на сумасшедшего. Его ранило в кисть левой руки.
«Забегай стонет, а этот орет. А Забегая ударило куда сильней».
И даже потом, через день-два, когда можно было и успокоиться, утихнуть, Лисовский, в сотый раз глянув на раненые пальцы, будет болезненно морщиться, матюкаться и бить исступленно кулаком здоровой руки по чему попало.
Они разглядывали пленного. Белобрысый, в потрепанном зеленоватом мундире. Брюки на коленках отдулись. Он тихо, придавленно стонал. Что-то твердил. Вынул фотографию. Две немки — старая, морщинистая, похожая на ведьму, и молодая хорошенькая. Пацан с ними на стуле сидит. Показывает немец фотографию, и в глазах мольба: не убивайте, семья ждет.
— А что, нас, по-твоему, никто не ждет? — крикнул Чудаков.
Нет, он не так уж молод, этот немец. Его молодила русая шевелюра, узкие плечи и пухлые детские губы, полутьма скрадывала мечущийся тревожный, какой-то ненавистнический взгляд и кривые ряды тонких горестных морщинок на лице.
«От зверюга», — подумал Чудаков. Теперь, когда все закончилось, Иван опять почувствовал слабость, захотелось постельного покоя, веки сами собой закрывались.
— Васька, кончай его! — сказал Лисовский тоном приказа.
— А сам че?.. Я палач, что ли?
— Выводи, слышишь!
Чудаков сказал напряженным голосом:
— Подожди, Лисовский. Слушай, Грицько, че нам с ним делать?
Забегай молчал.
Чудаков понимал: немца придется застрелить, куда его… Но как же так вот — сразу, хотя бы допросить, подумать немножко, помедлить…
— Уж не думаешь ли ты его отпустить? — прохрипел Лисовский.
— Подожди, не горячись.
— Пойди, Васька!
Немец понял, что к чему, забеспокоился, со страхом воззрился на Лисовского и все жался и жался к стене, будто хотел вдавиться в нее.
— Нет, они и в самом деле хотят отпустить этого выродка. Да вы с ума сошли, идиоты!
— Тебе вон два пальца царапнуло, и то как бесишься, — глухо проговорил Чудаков. Лисовский раздражал его.
Василий начал спрашивать у пленного, чем он занимался в Германии, кто его родители. Коверкал русские слова, смешно подделываясь под немца, и все пытался помогать себе жестами. Немец проговорил что-то резко и поджал надменно губы.