Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 36 из 37

— Откомандовали, товарищи комиссары! — кричит этот самый Мухин. — Хватит вам измываться над крестьянами, кровушку крестьянскую пить. Судить вас будем. Только по нашему мужицкому закону.

Конечно, трепался он. Повидали мы их закон. Коммунистов они и в прорубях топили, и водой на морозе обливали. Звезды на теле вырезали. А одну коммунистку положили на козлы и распилили живую. Я не выдумываю. Да ты, поди, и сам слыхал… Ну так что же дальше было.

— Вся Сибирь сегодня восстала, — орет Мухин. — Тобольск, Омск и Тюмень уже в наших руках. Завтра вся Россия восстанет.

— Врешь, сволочуга! — кричит в ответ Дмитрий. — Завтра ты по-другому заговоришь, бандюга!

Услыхал Мухин Решетникова и фальшиво так это запел:

— Не хорошо, товарищ председатель, над простым мужиком измываться. Чиновники царские и приставы всякие над нами измывалися. Офицерье колчаковское тоже измывалось. А теперь вот вы. Где ж правду-матку найти мужику простому?

И в голосе Саньки — злорадство. Ух, как нехорошо мне стало. Дело прошлое, и признаюсь тебе, парень, все поджилки затряслись тогда у меня. Молоденький ишо был — неохота подыхать дури-ком-то.

— Отпустите, — говорю, — нас. Ну куда мы убежим? А то застынем тут до утра-то.

— Да пошто, поди, — ехидничает Санька. — Вы ж как у Христа за пазухой жили. Отъелись на наших хлебах-то. Пузы отростили вон какие. Вам и морозы нипочем.

Стали мы требовать, чтоб нас перевели в избу. Да где там!

— Ничего, в хлеве заместо скота теперь поживите.

И тут Решетников вовсе разозлился и стал бить о стену ногами.

— Кончать, так кончайте, контры! — кричит.

Но Мухин уже ушел. А один из мятежников спокойненько так и говорит нам:

— Подыхайте, коммуния, быстрее, а то завтра в Иртыш, в прорубь живьем сунем.

После такого милого разговора совсем дрянно на душе стало. И ишо вроде бы холоднее. Кажись, никогда в жизни не видывал я холода такого, какой был тогда перед утром. Градусов под пятьдесят, наверно, не меньше. Ну нет мочи терпеть. На троих шинелешки истрепанные. И на одном только полушубок. Хотел он поменяться с Дмитрием на его шинелешку, да где там.

— А вы бегайте, ребята, — говорит Дмитрий, — боритесь, а то застынете.

Стали мы возиться и греться, хоть и ноги не держат.

Со двора часовой орет:

— А ну-ка тихо! А то стрельну вот.

Они, часовые, не поймешь, когда менялись. Какие уж там были воины, ядрена палка. Поставили на пост Петра Корастелева. Так, обыкновенный был мужик. Молодой ишо. Середнячок. С кривыми ногами. И с кривым носом. Только тем и выделялся, что сумел захватить в женки самую баскую каменскую девку. И как ему это удалось, черт его знает.

Топает и кряхтит Корастелев возле хлева, а Дмитрий и говорит ему:

— И ты, Петро, к бандитам переметнулся?

— Замолчи! — отвечает тот. — А то прикончу тебя, гадина. Я повстанец, а не бандит.

— Не грози ты мне смертью, — шепчет ему Дмитрий. — Разве я был когда-то трусом? Скажи лучше, чего ты с ними спутался?

— А чо мне дала твоя власть? — противоречит ему Корастелев. — Я прежде хоть хлебушка вволю жрал. Честь по чести жил. А теперь вы заместо хлебушка сладкими речами нас потчуете. Хватит уж, кончено с вами. Вся Сибирь повстанцами взята. И везде по Россеи восстанья. Коммунистов и комиссаров к ногтю.

Дмитрий хохотнул даже. Вот ведь, живого места на человеке не было, замерзал почти, а хохотнул.

— Что это ты молотишь? Так и есть — взяли! Чем бы вы это взяли-то? У вас ведь только вилы да топоры? Ну еще ружьишки охотничьи.

— А взяли! — орет Корастелев.





— Не буровь! — говорит ему Решетников. — Вчерась утром мне бумагу из губисполкома прислали. В столе она лежит. Можешь поглядеть. Там нет ни слова о мятеже. Конечно, вы изведете нас поутру, это я знаю. Только учти, через несколько дней придет наша армия и тогда всем вам крышка. И тебе тоже, Петро. А Красная Армия, она и Колчака, и Врангеля, и всякую контру уничтожила. Вон кака силища была. А вы что — букашки-таракашки. Скоро не только с вами, а и со всем мировым капиталом пролетариат разделается.

Вот такую, значит, он речь ему закатил. А Корастелев и говорит: армия к повстанцам перебежит.

— Ну, знамо дело! Так вся армия на сторону каменских бандитов и побежит.

В общем, долго они так вот убеждали друг друга. Решетников спокойненько, с ехидцей даже. Если б ревел он или угрожал, тут едва ли был бы какой-то прок. А то насмешничает. И что же дальше. Постоял-постоял Корастелев и придвинулся к двери. Шепчет:

— Говоришь, все равно армия придет?

— А что, вам тут бандитское царство дозволят создавать?

— Ну я в случае чего в кусты уйду. Я человек темный, щи лаптями хлебаю, с меня какой спрос.

— Все равно на мушку возьмут, — пугает Дмитрий. — Так что последние денечки живешь. И зря торчишь тут колом. Шел бы к своей бабе. Она ведь у тебя вон какая краля.

Покалякали-покалякали они таким вот макаром, и Корастелев говорит:

— Слушай!.. Вот что… А ежели я вас выпущу, возьмете меня с собой?

— Возьмем, — отвечает Дмитрий.

— А бабу мою возьмете? Боюсь я ее оставлять тут.

Прямо скажем, баба его нам в таком деле была совсем ни к чему. Лучше мешок с картошкой переть, чем жену его волочить за собой. Но делать нечего.

— Ладно, — говорим, — возьмем и ее.

— А не объегорите? И вы запомните, что это я вас… И деньжонок бы мне потом. Хочу, чтоб у меня дивно денег было.

Слышу, Дмитрий даже застонал от злости. А я Дмитрию:

— Да обещай ему, окаянному, хоть короб золота.

Ну, сговорились мы, в общем, отбил Корастелев замок — ключа у него не было, и задами пробрались до своих домов. Быстренько лошаденок двух запрягли, попрощались с женами и ребятишками, бабенку корастелевскую прихватили и погнали на запад.

А край уже весь был захвачен мятежниками. Корастелев сказал потом, что судьбу нашу порешили еще с вечера — всех на рассвете допросить, повесить, а трупы — в прорубь. Ну это, как говорится, еще слава богу. В других местах живьем топили.

Мятежников разбили, и по тайге прятались только отдельные бандиты. Возле наших мест Санька Мухин осел. Тот самый. В верстах двадцати ли, тридцати ли от Каменки. К югу. В лесу шалашик себе просторненький сляпал. Полюбовница с ним там была, ну — конь, винтовка, сабля, котелок и все прочее. По ночам возле деревень все кружил. Коммунистов подкарауливал. Прямо как зверь.

А потом не стало его слышно. И вдруг как-то бабы прибегают и сказывают: видели конника. По всему видать, из тех самых.

Дмитрий крикнул мужикам, чтоб собирались. А сам на лошадь — и в лес. Не имел терпежу человек, плохо это все-таки.

В лесу, у Иликовки, речка такая есть у нас… там он и наткнулся на Мухина. Тот прямо с лошади выстрелил по Решетникову. Видно, угадал, кто это, или уж одичал так, что бабахал в каждого. Дмитрий тоже начал стрелять. Мухин не выдержал, спрыгнул с лошади и за сосну, Дмитрий — тоже.

Когда мы подъехали, там уже все закончилось честь по чести. Решетников подшиб его. Самого Дмитрия тоже ранило. И он тогда долго лежал в больнице.

Теперь уж Решетникова все Дмитрием Егорычем навеличивали. Кулаки здорово боялись его. Как узнает, что кто-то девку работницей к себе определил, или на косовицу мужиков нанял, или, к примеру, мальчишку чужого ввел в дом под видом сына и робить заставил, приходит и говорит:

— Ты что ярмо капитализма одеваешь на человека?

Как-то вечером захожу к нему. Открываю ворота. А с крылечка прямо на меня старик Батурин мчится. Местный богатей. Тако-ой мужик был! При царе даже шутковал по-особому. Соберет, бывало, мужиков и баб, человек десять, отвезет их на своих лошадях в тайгу, куда-нибудь подальше. Разложится там на полянке. Водка, закуска. «Пейте и ешьте, за все заплачено». Пьют и едят. На дармовщинку-то каждый радехонек. «Пируйте, отдыхайте, а я пока домой съезжу. Одно дело сделать забыл. А к вечеру вернусь». Уедет с кучером. И все! Пьяные мужики и бабы потом плетутся на своих двоих. Или еще такое вытворял. Наденет вечером на себя шкуру медведя, станет на четвереньки и прет на прохожих. Так вот, бежит этот самый Батурин и охает. А в доме!..