В родных местах

Федоров разбудил шофера через тридцать минут. Андрей тронул машину. Лицо его опять стало напряженным, взгляд упрямым, и никто не сказал бы, что несколько секунд назад человек спал крепким сном.

«Выступать надо, когда это крайне необходимо. А то послушаешь иного… Одни общие слова. К чему говорит! Да еще как говорит! С жаром, с выкриками. Просит: «Дайте еще минут пять, я не все сказал». Приводит факты, но пустяковые, которые никого и ничему не учат. Если отсеять фразы «в общем и целом», удалить все пустое, необязательное, что же останется? На сколько минут?»

Тут же усмехнулся: «А у меня как? Тоже с общих фраз начинаю и ими же заканчиваю. Зачем эта традиция? Да, но я стараюсь сказать что-то новое. Есть какая-то польза от таких выступлений? Должна быть!»

Однако и у него были пустые, необязательные выступления. «Федор Федорович, мы предоставим вам слово». — «А что я должен говорить?» — «Скажите что-нибудь. Ну, например, какие обязательства взяли, как их выполняете». — «Но я же говорил об этом прошлый раз». — «Ничего, расскажите еще».

«А все же много мы заседаем. Тот же вопрос о хлебоуборке. Мы обсуждали его на собрании районного партактива, на заседаниях бюро райкома партии, райисполкома и исполкома сельсовета. На сессиях райсовета и сельсовета. А в колхозе — на партийных и профсоюзных собраниях и на заседаниях правления. О том же самом говорили на президиуме райкома профсоюза и на комсомольском собрании. И уж, конечно, на заседаниях в райсельхозуправлении. И в области… Там тоже было немало всяких собраний, совещаний и заседаний. Собрали бы перед уборкой всех, кого надо, и разом все обсудили. А потом решали, что надо, в рабочем порядке. Ну, не одно, так два, три собрания, но не десять же.

На одном собрании все спокойно, деловито, на другом люди резко критикуют друг друга, едкие реплики, нервозные выкрики, шум…»

«Критика!.. Обсуждение и разбор с целью оценить достоинства, вскрыть и выправить недостатки. Оценка положительного и отрицательного, средство влияния и исправления недостатков и ошибок». Так или примерно так сказано в словарях о слове «критика». Однако сколько на это весьма полезное дело наслаивается ненужного, даже вредного. Кое-кто использует трибуну, чтобы показать себя. Дескать, пусть смотрят на меня и запоминают. Это трибунщики-простаки.

Трибунщики похитрее стараются высказать какие-то новые мысли, вносят предложения. Прочитают что-то в газете, журнале или книге, а подают так, будто сами придумали. Смотрите, какой я: все вижу, все замечаю и указываю пути к исправлению ошибок. Есть люди, которые выступают везде, где только можно. И это им возводится в заслугу: «Очень активный товарищ, вносит ценные предложения… Видать, толковый мужик. Что если дать ему пост посолидней?» А этот «толковый мужик» может быть лентяем из лентяев. Красиво говорит с трибуны и больше ни на что не годен. А по-настоящему способный человек нередко остается в тени, потому лишь, что слишком скромен, стеснителен, не выпячивается, тихо и незаметно делает свое дело.

Федор Федорович закурил и с досадой подумал: «Хватит об этом. Подремать бы». Но не дремалось, наплывали мысли все о том же.

«Скажи-ка человеку на улице, в театре, где-нибудь в парке, что он никудышный работник, что его надо гнать в шею — будет скандал. А с трибуны говори — безопасно. Даже если что-то и выдумал. Только изображай, что убежден в своей правоте».

Федоров вспомнил… В бухгалтерии облсельхозуправления работала женщина, пожилая и горластая. Выступала на каждом собрании. И всякий раз кого-нибудь беспощадно критиковала. Была она не очень грамотной, но умной, желчной и никого не боялась. А ее побаивались, особенно тихие, робкие люди. Даже заискивали перед ней. Выступает — в зале хохот. Раскритикованный бледнеет, краснеет, нервно ерзает в кресле, что-то выкрикивает. Несомненно, эта женщина использовала трибуну, чтобы показать себя, добиться власти над людьми, хотя бы и ничтожной. Она завела тетрадь, куда записывала недостатки и промахи в работе сослуживцев. Ее поправляли, порицали за огульную критику, но женщина не унималась. И теперь, будучи на пенсии, она продолжает выступать, поучает и критикует…

«Почему же у меня такое скверное настроение? Не предчувствие ли?» Отмахнулся: «А, чепуха!»

— Устал я, — сказал шофер.

— Отдыхай, Андрей. Приходи завтра утречком.

Заместитель председателя, она же главный агроном колхоза Екатерина Петровна Хомякова сидела у себя в кабинете. Хомякова почему-то упорно не хотела сидеть в кабинете председателя даже тогда, когда Федоров уходил в отпуск.

Екатерине Петровне тридцать восемь, а выглядит она на все пятьдесят: полное лицо с морщинами, усталая поступь. Была Хомякова на удивление спокойной и там, где надо бы сказать что-то резкое — от руководителя это иногда требуется, — ограничивалась обычными для нее деликатными фразами. У нее удивительная память. Федоров не встречал другого человека с такой цепкой, свежей памятью: знает всех колхозников по имени-отчеству, кто где живет, сколько имеет детей, чем увлекается. Может по памяти без конца перечислять цифры, факты, ничего не путая.

Всех ребятишек в деревнях знает и, конечно, они ее. На полях, на улице, на фермах заводит короткий разговор с прохожими: «Здравствуйте, Анна Павловна! Ну, как дочь растет?», «Как дела, Степан? Сколько нынче зайцев застрелил?», «Что пишет Андрей из армии?» Людям это нравится, и Екатерину Петровну уважают.

«Женщины более чутки и аккуратны, чем мы, мужчины», — подумал к чему-то Федоров.

Хомякова часто оставалась за председателя, и Федор Федорович чувствовал неловкость от того, что она работает за него, а он все ездит, где-то заседает, перед кем-то отчитывается или делится опытом.

Принесли документы, подготовленные ему на подпись бухгалтерией и инспектором по кадрам. Запрашивало сведения о работе райсельхозуправление.

«Много же требуют от нас отчетов. Особенно по зоотехнии, — подумал Федор Федорович. — Сплошной поток циркуляров и бумаг. А ведь всякая бумага тянет за собой ответную, Запрос писать проще».

Перед обедом позвонили из райсельхозуправления.

— Федор Федорович, нас интересует сохранность скота…

— Почему не звоните зоотехнику?

— Его телефон не отвечает.

— Но ведь в месячном отчете все было указано.

— Надо кое-что уточнить.

Ох, уж эти уточнения! Они тоже отнимают немало времени. Колхоз отправляет около десятка разных отчетов в месяц — в райсельхозуправление, в банк, в статистическое управление — мало ли куда. По животноводству, полеводству, о ремонте сельхозмашин, расходе горючего и о многом другом.

Разговор с райсельхозуправлением не клеился. У Федорова не было под руками нужных документов. Кроме того, надо было еще позвонить в две бригады, кое-что выяснить. Подошла Хомякова и быстро ответила на все вопросы. По памяти.

Потом он обедал, ездил в бригады. По дороге мучительно раздумывал: «Выключил ли я газ?» Последнее время его часто донимали вопросы: «Выключил ли я газ?», «Закрыл ли я дверь?», «Положил ли в сейф документы?». Возвратившись под вечер, зашел к Хомяковой, и та сообщила:

— Вас вызывают на совещание в сельхозуправление. Завтра в одиннадцать.

— Да что это такое? Я же только из района.

— Совещание у… — Хомякова назвала фамилию начальника райсельхозуправления. — Просили без опоздания.

Взглянув на хмурое лицо Федорова, Екатерина Петровна добавила с едва заметной усмешкой:

— Завтра в шесть у нас профсоюзное собрание. По плану.

Позвонил редактор районной газеты:

— Федор Федорович! Мне сказали, что вы будете в сельхозуправлении. Не смогли бы вы после совещания зайти к нам в редакцию? Наши журналисты хотели бы встретиться с вами, задать вам ряд вопросов о делах колхоза. Отчет о встрече мы дадим в газете. Ну и, естественно, снимочек. Задержитесь ненадолго.

Какой нелепый день! Голова тяжелая, как котел. Прошлой ночью он почти не спал, так… чуть-чуть. А днем никогда не ложился — все равно не уснуть, только голова разболится. Вспомнилось… В молодости Федор Федорович спал так крепко, даже днем, что мать не могла его разбудить и, рассердившись, хватала за ноги и таскала по избе. Вскочит, бывало, в голове свежо, на душе радостно и хочется прыгать. Всему свое время. Отпрыгался.