В родных местах

— И ты дал согласие? — спросила Катя настороженно, недовольно.

— Окончательный ответ я должен дать завтра утром. Но они, как я понял, твердо намерены направить меня управляющим.

— Они намерены… А что они себя не направят в эту Усалку? Ехать к черту на кулички. До туда почти полсотни километров. Болота да лес, тошно глядеть. Суют человека в дыру паршивую, а он, видишь ли, улыбается. И какая там зарплата?

— Не спрашивал.

— То есть, как не спрашивал?

— Да так. Неудобно, понимаешь, начинать разговор… с зарплаты.

— То есть, как неудобно?

— Подумают, что за большой зарплатой гонюсь.

— Гонюсь, не гонюсь, а человек работает ради того, чтобы получать деньги. Если тебе дадут там рублей пятьсот, можно еще посмотреть, пожить год-полтора.

— Ну что ты говоришь?

— Что говорю?

— Какие пятьсот? Обычная ставка для управляющего.

— Сколько?

— Ну не знаю. Рублей сто шестьдесят, наверное. Ферма не так уж большая.

Она ядовито улыбнулась:

— Все с блеском. Даже смена квартиры. Здесь дом только-только привели в порядок. А там вселимся в развалюху.

— Сказали, будет особняк.

— Какой?

— Ну уж не знаю, какой.

— Он не знает. Он ничего не знает. — Она повернулась к шкафу и насмешливо кивнула ему, будто это был не шкаф, а человек.

Егор поглядел в окошко: на улице расходился дождик, и сосны в рощице нелюдимо чернели.

Он прожил на ферме полгода. Один, Катя не поехала; были споры, ругань, но потом она вроде бы смирилась: «Ладно, поезжай пока без меня, устраивайся, а я уж летом переберусь».

Дел на ферме — не счесть, обстановка непривычная: далеко от совхозного начальства — сам себе хозяин; чабаны, овцы и природа другая, уже не тайга, а лесостепь с постоянными ветрами, наносившими в знойную пору мелкий, как мука, надоевший песок. Егор редко бывал у жены, все-таки полсотни километров. Сперва она упрекала: «Забываешь дом свой», заметно радовалась его приезду, но с середины лета, особенно после ее учебы на семинаре фельдшеров в городе, как-то резко изменилась к нему и отвечала уже раздраженно: «Никуда не поеду. Нужна мне твоя Усалка». — «Но как быть?» — «Не знаю. Живи!»

Она не говорила: бросай Усалку, приезжай. Он начал было подумывать, не влюбилась ли она в кого-нибудь, и раза два наезжал домой ночью, внезапно, но Катя была одна, никаких признаков ее неверности не виделось, и он клял себя: «Жалкий ревнивец» и впервые в жизни хитрил перед женой, изображая сверх меры усталого: «Ты извини, что ночью, раньше не смог». В деревне измену не скроешь — все на виду, но — в этом Егор убеждался неоднократно — самый последний болтун и сплетник «закрывает рот на замок», разговаривая с обманутым мужчиной, и получается забавно: все наслышаны о неверности женщины, в неведении только ее муж.

Потом Катя и вовсе охладела к Егору, и когда он появлялся, не могла скрыть недовольства. Он иногда ночевал в квартире жены, но спали они порознь. Он понимал, — это еще не разрыв, но разрыв будет, через месяц, может быть, через два, три месяца, если он останется на ферме. Надо что-то делать, а что?

И как на зло, предстояли тяжелые работы — заготовка кормов, хлебоуборка, вспашка зяби… К тому же лето выдалось засушливым; утерявшее всякую голубизну молочно-белое дымчатое небо обдавало жаром, трава засохла, как поздней осенью, земля потрескалась, и хлеб, не успев налиться, вырос мелким, щуплым, не хлеб — горе. Спешили с сенокосом, спешили с косовицей, потом со всякими другими делами спешили. Осень тоже не удалась — мокрый снег, слякоть…

В тот день он несколько раз звонил ей. Сперва ему ответили: «Она занята, позвоните попозже», в другой раз он услышал приглушенный голос незнакомой женщины, видимо, трубку закрыли рукой: «Это он. Иди!», какое-то неясное бормотание, шепот и затем: «Она очень занята и подойти не может». После обеда его позвали к телефону, и Егор услышал голос Кати.

— Мне надо с тобой поговорить, — сказал он.

— О чем?

— Ну как о чем? Помнишь пословицу: «Вся семья вместе, так и душа на месте», — пытался пошутить Егор, но шутка не получилась.

— Что без конца размусоливать. Вот что… — Ее голос стал очень тихим. — Я прошу… Будет лучше, если ты заберешь свои вещи.

— Как?!

— Да так!

— Ну что ты говоришь, Катерина?

— У меня срочные дела, извини.

Повесила трубку.

Он зябко поежился. Вот и в его ворота, как говорят, постучалась беда. А, собственно, почему беда? У него было странное чувство: будто им что-то недоделано, не завершено, и это «что-то» висит тяжким грузом, мешает жить. И дело тут не столько в неполадках на ферме, сколько в семейном разладе. Он не раз думал, как хорошо, что нет у них детей; детей он любил, и сын или дочь привязали бы его к Кате, а ведь он давно начал чувствовать, что они чужды друг другу. Конечно, жена — не слепок с мужа, она может любить медицину, а он — технику, она — легкую музыку, а он — русские народные песни, она — гуляш, а он — пельмени, но какое-то единство взглядов все же быть должно. Надо поговорить с ней, неторопливо, обстоятельно, а главное — доказуемо. Доказуемо! Доказуемо… к его жене. И должен ли он склеивать то, что никак не склеивается? Конечно, он зайдет к ней. О чем будут говорить — ясно, а как говорить?..

Он не мог больше сидеть в кабинете и, выйдя из конторы, зашагал по переулку мимо огородов, сараев и бань к ближним, голым холмам, на одном из которых виднелись три деревянных дома и овчарня.

С утра шел мокрый снег, а потом стало подстывать, ветер стих, а холод все усиливался, и к вечеру землю так заковало, что невозможно ходить: будто чугунными бесформенными комьями завалило всю дорогу.

Овцы были на базу, бекали в сотни громогласных глоток. Здесь хозяйничал старший чабан Прохор Зайцев. С утра он выгонял овец в поле, а когда дохнуло морозом, пригнал животных на баз. И правильно сделал: трава застыла, а овечке все равно — застыла, не застыла, ест ее, ледяную, простужается, а потом — понос, выкидыши — бог знает что. Прохор — «старый жук», у него все продумано, все как положено. В здешнем краю бураны начинаются внезапно, и чабаны теряются: не просто тысячную отару пригнать к кошаре; овечка, она такая — хоть бей, а против буранного ветра не двинется. У Прохора какое-то особое чутье на непогоду; других чабанов бураны застают в поле, а этого никогда; по колкам и на лугах начинает гулять неистовый ветер, над горизонтом нависают зловещие тучи, а Зайцев уже дома, чаи распивает, закрыв овечек в теплой овчарне. Овчарня у него как новенькая, хоть и строили ее давным-давно, в ней сухо, светло, просторно. Хозяин! Работает Прохор неплохо. И ягнят в отаре нарождается немало, и шерсти с овечек настригают порядочно.

Увидев управляющего, Прохор улыбнулся и пошел к Егору, грубо отталкивая овец руками и ногами. Эту грубость Егор замечал за ним и раньше, говорил ему об этом, но все без толку. Туманный, в сущности, человек Прохор: был когда-то управляющим фермой и вдруг пошел в чабаны, переселился на хутор. Лучше бы не приходить сюда, не тот час, не то настроение, но уже поздно. Чабан идет, как всегда, уверенно, широкими, твердыми шагами. Он родной брат Михаилу Зайцеву. Старше его лет на пятнадцать и другого склада — уравновешенный, солидный; этот не будет, как Мишка, ругаться матом и грубить. Внешне они похожи: на лицах у обоих все выглядит как-то резко, крупно, выпукло, нависают чуб, брови, нос, подбородок, губы, только чабан покрепче, пошире в плечах и старее. Братья Зайцевы родились в маленькой деревушке Зайцево, где все Зайцевы, родичи и не родичи, и все непомерно длинноносы и губасты. Зайцев женился на Зайцевой, Зайцева выходила за Зайцева и рожали они тоже Зайцевых, одинаково длинноносых и губастых.

Жена у Прохора тоже длинноноса, губаста, но, не в пример мужу и свояку, тиха, не видна и в то же время — лучшая сакманщица. У них большой дом-пятистенок. Здесь была какая-то странная смесь современных дорогих вещей и старинных крестьянских предметов: холодильник, телевизор «Горизонт» и серп, газовая плита, диван-кровать и чугунная ступка с пестиком, рукомойник с длинным горлышком, подвешенный на веревочке. И все это бок о бок — пестрая, несуразная картина. Егор не раз был в этом доме, но, кажется, только сейчас заметил, как много здесь дорогих вещей и они размещены как придется; у порога валяются пуховая шаль и роскошный пузатый чемодан, кошка пьет молоко из дорогого блюдца.