В родных местах

Десять лет не был Илья Тихонович в городе, где родился и жил до старости в постоянных заботах, радостях и печалях — все было. Когда ушел на пенсию, сын, сельский врач, пригласил его к себе. В городе оставались сестра, друзья и знакомые, с ними он переписывался. Но что переписка, разве скажешь все в письме? К тому же, Илья Тихонович малограмотен, пишет по-старинному: «Во-первых строках моего письма спешу уведомить вас, что мы покудова живы и здоровы», «шлем мы вам свой нижайший поклон». Буквы крупные и смешно наклоняются в обе стороны, будто падают. Нет, не раскроешь душу в письме — где уж рассказать все, расспросить обо всем, дойти до самой-самой тонкости можно только во время встречи, когда ты с кем-то с глазу на глаз, за чашкой чая, перед которой не мешает пропустить рюмочку, вторую водки.

И вот Илья Тихонович шагает по городу, в руке чемоданчик с подарками для сестры: цветастая шаль и отрез сатина на платье. Пройдет квартала четыре и — невмоготу: сердце так быстро, так сильно колотится, будто из груди выскочить хочет, а куда он тогда без сердца-то, отнимаются ноги и хоть ложись прямо на тротуар.

Самое лучшее было бы сесть в автобус, но хочется посмотреть город, и старик упрямо бредет, громко шаркая ботинками.

У вокзала стояли знакомые одноэтажные избенки с завалинками и уютными скамейками, и Илья Тихонович раза два садился отдыхать, а потом потянулись каменные, бывшие купеческие дома — отдыхать было негде. Он глядел на прохожих и диву давался: «Все куда-то несутся, несутся! Будто их кто-то без конца подгоняет».

Завернул за угол, к базару, и замер: мать родная, базара-то нет, везде — пятиэтажные дома. За базаром когда-то были заваленные мусором, вонючие пустыри, не пересыхающие до морозов лужи, сейчас там тоже дома.

Чем ближе к центру шел он, тем меньше видел примет старого. И вот, наконец, они совсем исчезли, эти приметы; семенил Илья Тихонович по незнакомым улицам, глядел на высокие здания; он уже не представлял, в каком районе города находится, куда надо идти, и это пугало его и смешило. И было вроде даже обидно, будто его обманули: обещали показать одно, а показывают другое, и это «другое» вовсе неинтересно ему.

В сквере он устало опустился на скамью. Впереди, за деревьями, проглядывало старинное зданьице из красного кирпича с круглой башенкой, стоящее по отношению к другим домам как-то странно — боком. Чем-то тревожно знакомым и радостным, и вместе с тем грустным, повеяло на старика: да, он вспомнил этот дом, в нем жил до революции купец-мясник, крикун и страшный сквернослов, а после революции была школа. Все старые дома сломали, и улица пошла в другом направлении, правее, чем была.

— Ничего себе! — бормотнул Илья Тихонович и зашагал к магазину.

Двое мужчин вытаскивали книжный шкаф. Старик сразу определил наметанным глазом: шкаф добротный — удобен, хорошо отполирован, весь в стекле, и ласково так это поблескивает, вроде бы приглашает: ну дотронься же до меня, дотронься, вон какой я гладенький да чистенький.

— Кто делает?

— Мебельная.

Потом начали выносить тумбочки для приемников, темные, с каким-то необычным, приятным металлическим блеском.

— Тоже мебельной? — опять спросил он. И снова услышал:

— Да! А вы, собственно, что хотите? — голос у продавца неожиданно посуровел.

— Да я когда-то занимался… В общем, я столяр с мебельной, с этой самой…

Но продавец уже не слушал.

Илья Тихонович не умел делать такую мебель. Больше того, он даже не видел, как ее делают. И от этого ему опять стало вроде бы немножко обидно.

Как все в жизни быстро меняется: и дома, и мебель другая, да и люди… Вроде бы те же, люди-то, и не те. Увереннее стали, одеваются чище, лучше. И брюки какие-то узкие. «Оно, пожалуй, и лучше, — мысленно одобрил старик. — Меньше грязи будут на штаны собирать. А то черт-те что, бывало, не то юбка, не то штаны».

Веселиться бы: на родину приехал, вон как оно тут, а было грустно почему-то. Поразмыслив, он пришел к заключению: грустно потому, что все постепенно уходит в прошлое, а с прошлым, бывает, не легко расставаться. Помнится, менял он старую квартиру на новую, Новая была из двух комнат с водопроводом, канализацией и всякое такое, не квартирка — шик, а в старой одна комнатушечка и водопроводная колонка за два квартала, но, поди ж ты, когда последний раз оглянулся на знакомое подслеповатое оконце, чуть слеза не прошибла…

Илья Тихонович купил бутылку водки, банку консервов «Скумбрия» и пошел к автобусной остановке.

— А водку-то на кой взял? — спросила Илью Тихоновича сестра.

— Какие-то чудные вопросы задаешь. Не затем, конечно, чтоб глядеть на нее. А что, у тебя бражка есть?

Сестра недовольно махнула рукой: дескать, нашел о чем толковать.

— А скока я этой бражки попил у тебя, мм! Помню, ты ее в большой бутыли держала. Теперь, поди, и бутылей-то таких нигде не найдешь.

— Да когда это было-то? Последний раз я тебя брагой потчевала, насколько помню… дай бог памяти… лет этак семнадцать назад. Ну да!.. А бутыль жива. В ней у меня сок клюквенный. Хошь налью?

— Не надо, — вздохнул Илья Тихонович. — А мастерица была бражку делать. Она у тебя получалась светлая, навроде кваса.

— Водка не то. Это для молодых. Давай-ка, я тебя лучше винцом попотчую. «Клюквенное» называется.

— Далась тебе эта клюква.

— А на закуску есть огурцы и грузди.

— Уже засолила?

— А как же! Нонче год грибной.

Пока сестра накрывала стол, Илья Тихонович осматривал знакомые украшения старинного дома. Над столом — зеркало, тронутое по краям темными пятнами, в углу, возле божницы — горка с посудой, рядом — комод и на нем глиняная кошка, какие-то пустые пузырьки и флаконы. На стене множество фотографий. На трех из них — покойники в окружении плачущих родственников.

— Слушай, Марья, чо ты не уберешь этих покойников?

— А зачем?

— Так, тяжело, я думаю, каждый-то день глядеть на них.

— А я и не гляжу.

— Чудная ты, Марья.

— Это ты, Илья, с чудинкой. Не рассусоливай давай, закусывай да меньше по стенам-то зырь. А то как маленький ворочаешь башкой туды да сюды.

— Поглядеть, пока глаза глядят. Телевизор купила. Это хорошо. А вот пылесос можно бы и не покупать. Тока деньгами зря соришь.

— Да комары и мошкара всякая одолела, на окраине живу.

— Ну?..

— Я их пылесосом и ловлю. Здорово получается, слушай. А то хоть ревмя реви.

— Нет, ты все ж таки чудная баба.

— Уж не чудней тебя.

— Водоразборную колонку установили, — мотнул он головой на окно.

— О, благодать теперь! На фабрику-то пойдешь?

— А как же!

— Погляди, давай, как нонче робят.

— Хорошо. Что им! Машин теперь полно.

— Ну, машина, она и есть машина. Мебель только руками можно отделать как полагается…

— Ну, не скажи!..

Илья Тихонович стал пьянеть, и ему вдруг захотелось о чем-то рассказать сестре, пожаловаться на свое прошлое житье-бытье. И всегда с ним так вот: как только пропустит стаканчик, два, начинают мучить разные неприятные воспоминания, а их, неприятностей-то, за долгую жизнь ох-хо-хо сколько было, и тогда жаловаться хочется и плакать хочется. Но даже пьяный понимает: нельзя слабость свою показывать, неудобно, и старик говорит, говорит:

— В десятом году я у Никифора Федотыча Барсова в учениках ходил. Матершинник бы-ыл, не приведи бог! Да!.. Так вот, делали мы с ним самую разную мебель, какую заказчик вздумает заказать. Хуже всего было с купчишками. Каждый хотел, чтоб у его было лучше, чем у другого. Как сейчас помню, приехал к Барсову Ануфриев Степан Акимыч. Богатей-йший был купчина. Обувью и одеждой торговал. Барсов крутится, как белка в колесе. Не знает как и услужить. Даже подкашливает подхалимски. «Мне нужен шкаф для посуды, — говорит Ануфриев. — Но чтоб во всю стену и до потолка». А столовая у купца была грома-адная, и как ладить шкаф такой, не знаем, не ведаем. Но делаем вид, будто для нас это плевое дело. В общем, подрядились. Сделали, собрали кое-как во дворе под навесом и купца призываем. Приехал. Глядим, морщится: не то, дескать, виду настоящего нет. «Какой же вид тебе надо, ваше степенство?» — спрашивает Барсов. «А чтоб, дескать, пышности поболе». Будь ты неладен! Начали снова. Налепили к шкафчику тому каких-то шишечек, башенок и всяких других украшениев. Красок разных навели. Одна смехота. Нынче б такой шкаф только осмеяли. Опять купца призываем. Приехал на этот раз пьяный в дыминушку. Видим, нравится ему, но признаваться не хочет. Фасон гнет и блезирничает: «Чо-то опять вроде бы не то…» А потом говорит: «Ладно, везите уж». Барсов тогда порядком получил от него. Ну, а мне — шиш.