Море и яд

‑ Неприветливый, именно неприветливый. Такие врачи встречаются, ‑ сказала мне жена.

‑ Кто его знает! Во всяком случае, среди пригородных врачей вряд ли найдешь другого, кто бы так искусно смог ввести иглу. И почему он осел в этой дыре?!

«Ввести иглу кажется пустяком, но в действительности дело это трудное, ‑ не раз слышал я от своего прежнего врача, когда жил в Кэйдо. ‑ Тут доверяться практиканту нельзя. Кто умеет сделать это как нужно, уже специалист по туберкулезу».

Этот врач, проработавший не один год в туберкулезном санатории, объяснил мне, что, если игла новая, боль бывает незначительной, но чтобы быстро довести иглу до нужного места, надо уметь рассчитать силу. Случается, что прокалывают легкое, и тогда возникает спонтанный пневмоторакс. Но даже если этого и не произойдет, все же пациенту можно причинить сильную боль, если игла сразу не вводится куда следует.

Я знал это по собственному опыту. Ведь даже старому, опытному врачу в Кэйдо не раз приходилось вынимать иглу и начинать все заново, И порой испытываешь такую боль, словно твою грудь рассекают пополам.

Такого казуса с Сугуро не случилось ни разу. Одним плавным движением он вводил иглу в плевральную полость, и я не испытывал никакой боли. Все кончалось, прежде чем я успевал охнуть. Если прежний мой врач в своих суждениях был прав, то этот человек с отечным и серым лицом, должно быть, давно уже занимается лечением туберкулеза. Не понимаю только, зачем такой специалист, да еще по своей воле, забрался сюда...

И все же его искусство не могло заглушить во мне беспокойства, и скорее даже не беспокойства, а какой‑то неприязни. Я не мог этого объяснить ни жесткостью его движений, когда он нащупывал межреберное углубление, ни тем леденящим холодом, который чувствовался, когда его руки прикасались к телу. Все это, вместе взятое, заставляло меня содрогаться. Вначале, правда, я думал, что во всем виноваты его толстые и волосатые, как гусеницы, пальцы, но, кажется, и это было не так...

После моего переезда уже прошел почти месяц. Живот жены увеличивался на глазах. Вскоре мне предстояло отправиться на Кюсю, на свадьбу свояченицы.

‑ Может, девочка будет. Живот‑то круглый, ‑ радостно шептала жена, прижимая к щеке распашонку. ‑ А знаешь, стучит как! Иногда очень сильно!

Большую часть своего времени хозяин бензоколонки прохаживается в своем белом комбинезоне перед насосом. Я здороваюсь с ним, когда иду на службу. Иногда останавливаюсь поболтать. А в бане встречаюсь время от времени и с хозяином ателье. Порой мне уже кажется, что стоит только выздороветь ‑ и я буду вполне счастлив. И домик свой, хоть и маленький, есть, и ребенок будет. Может быть, это счастье и невелико, но оно меня вполне устраивает.

И только один Сугуро не давал мне покоя, будоража любопытство. Ставни его дома оставались закрытыми: наверно, жена еще не вернулась. Валявшийся во дворе детский резиновый сапожок куда‑то пропал; возможно, его утащила собака.

Однажды мне удалось кое‑что разузнать о Сугуро.

Я пришел к нему на прием в пятый раз. Ожидая своей очереди, я случайно обнаружил среди старых журналов небольшой альбом. Это был поименный список выпускников медицинского института в городе Ф. Фамилия Сугуро редкая, и она сразу бросилась мне в глаза. Меня удивило странное совпадение: Ф., где учился Сугуро, был как раз тем городом, куда я собирался ехать на свадьбу.

‑ Оказывается, у него акцент жителя Ф. на Кюсю.

‑ Какой акцент?

‑ Я же тебе говорил! Когда я в первый раз был у него, он так смешно выговаривал некоторые слова!

‑ Уж не сбежала ли от него жена, от этого Сугуро? ‑ как‑то сказал мне в бане хозяин бензоколонки. ‑ Все может быть! Ведь говорят, что он с ней жил еще, когда она работала у него медсестрой.

‑ Н‑да, человек он странный.

‑ Ну, его‑то странности нам на руку: Вот в прошлом году у меня заболел ребенок, он его вылечил, а денег до сих пор не требует.

‑ А скажите, жена Сугуро, что, по вашим словам, сбежала от него, как выглядит?

‑ Как выглядит? Баба и баба! Такая же бледная, как и он. Она почти нигде не показывается, даже к станции не выходит!

Я регулярно бывал у Сугуро, но он со мной почти не разговаривал. Порванная занавеска все больше и больше выгорала на солнце, но ее не меняли. Пациенты, в большинстве своем крестьяне, терпеливо ожидали в прихожей своей очереди, листая газеты и журналы. У Сугуро медсестры не было, и лекарства приготавливал он сам.

Как‑то вечером, когда жара особенно давала о себе знать, прогуливаясь вдоль шоссе, я увидел Сугуро.

Он стоял у дороги с тросточкой в руке и пристально смотрел на витрину ателье. Заметив меня, он отвернулся и зашагал прочь. Когда я поздоровался с ним, он молча кивнул мне в ответ.

Витрина, как всегда, была покрыта белой дорожной пылью. Портного не было видно, и лишь красноволосый манекен со своей обычной улыбкой смотрел сквозь стекло. Оказывается, Сугуро разглядывал «сфинкса».

В конце сентября я сел в унылый поезд и отправился на Кюсю, на свадьбу свояченицы.

Перед отъездом Сугуро сделал мне поддувание. Я не спросил его, можно ли мне ехать, ‑ все равно не получил бы ясного ответа.

Свояченица выходила замуж по любви за клерка, с которым познакомилась в Токио, но родители жениха жили в городе Ф., поэтому свадьбу решили отпраздновать там. Свояченица, видимо, чувствовала себя неловко: из ее немногочисленной родни присутствовал только я.

Сразу же по приезде мне захотелось скорее вернуться домой. Я много слышал об этом речном крае и был очень удивлен, увидев совершенно черную, пахнущую болотом реку Накагаву, протекавшую в центре города. По ее темной мутной воде плыли то дохлые щенки, то рваные резиновые сапожки. Я сразу вспомнил затхлый запах в приемной Сугуро. Жители города говорили с таким же акцентом, как и он, и я почему‑то подумал, что Сугуро тоже смотрел на эту реку и ходил когда‑то по этим улицам. И мне опять стало как‑то не по себе.

Свадебный ужин устроили в небольшом ресторанчике недалеко от центра. Жених свояченицы ‑ коренастый мужчина ‑ производил впечатление типичного клерка. Один из бесчисленных служащих, похожих на тех, которые, как и я, по утрам дожидаются электрички на станции Синдзюку. И я мысленно пожелал, чтобы у свояченицы родился ребенок, чтобы они с мужем купили дешевый участок где‑нибудь в пригороде

Токио, построили свой домик и наслаждались бы, подобно мне, маленьким, обыкновенным счастьем. Глядя на них, я, между прочим, не в первый раз подумал, что самое большое счастье для человека ‑ быть обыкновенным, жить тихо, размеренно, без треволнений.

За столом моим соседом оказался двоюродный брат жениха. Он тоже был коренастый, но полный. На его визитной карточке я прочел: «Врач».

‑ Вы, наверно, окончили здешний медицинский институт? ‑ спросил я так просто, от нечего делать, и вспомнил альбом, который видел у Сугуро. ‑ Кстати, вы встречали такого врача ‑ Сугуро?

‑ Сугуро? ‑ переспросил он, повернув ко мне покрасневшее от выпитого сакэ[ 3 ] лицо. ‑ Дзиро Сугуро?

‑ Да.

‑ Вы его знаете?

‑ Да, он делает мне поддувание.

‑ Гм... ‑ Мой собеседник пристально посмотрел на меня. ‑ Так, значит, он теперь в Токио? М‑да...

‑ А что, вы вместе учились?

‑ Нет. Он... Разве вы не знаете, Сугуро был замешан в этом деле...

И, понизив голос, он стал рассказывать.

Попрощавшись с гостями, молодые отправились на вокзал. Мы проводили их до станции. Начался дождь. Всем сразу стало как‑то скучно. Родственники жениха предложили выпить, но я, сославшись на усталость, отказался и побрел к себе в гостиницу. Она почти пустовала. Когда горничная, постелив постель, вышла, я еще долго сидел на циновке, выкурив подряд чуть ли не полпачки сигарет, хотя давно уже бросил курить.

Наконец, раздевшись, я лег в постель, но уснуть не мог. Я думал о Сугуро, историю которого узнал сегодня. По крыше стучал дождь, где‑то в конце коридора тихо смеялись горничные.

Едва задремав, я тут же просыпался. В темноте передо мной появлялось землистое, одутловатое лицо Сугуро, шевелились его волосатые, похожие на гусеницы пальцы. Моя правая рука невольно вздрагивала, словно эти пальцы прикасались к ней.