Море и яд

Каждый год мне давали главную роль в школьном спектакле, на выставках рисунков учащихся мои произведения неизменно отмечались наградой, может быть, поэтому я и начал бессознательно надувать взрослых. Взрослыми были учителя, а также отец и мать. Я быстро научился читать по их взглядам, как нужно поступить, чтобы их обрадовать и заслужить похвалу, и, смотря по обстоятельствам, прикидывался ‑наивным или изображал умницу ‑ и то и другое я делал совершенно запросто. Инстинктивно я чувствовал, что взрослые ценяг во мне две вещи: душевную чистоту и способности. Быть слишком уж хорошим тоже нельзя, так же как и слишком умным ‑ это может показаться подозрительным. Но если и то и другое проявлять в меру, успех обеспечен.

Сейчас, вспоминая все это, я не считаю, что отличался в детстве особым умом. Но припомните свое детство. Все дети, хоть сколько‑нибудь способные, обладают известной долей‑ хитрости. Снискав благодаря этому любовь ц внимание взрослых, они начинают искренне верить, что они очень хорошие.

В пятом классе в первый день учебного года учитель представил нам нового ученика. Это был щуплый, низкорослый мальчик в очках, с забинтованной шеей. Боязливо, как девочка, он стоял перед учителем, потупив глаза и глядя в одну точку.

‑ Ну, ребята, ‑ весело сказал молодой учитель в пожелтевших спортивных брюках, ‑ это ваш новый товарищ, его перевели к нам из токийской школы. Думаю, вы с ним подружитесь. ‑ Учитель написал на доске: «Минору Вакабаяси». ‑ Это его имя.

По классу прошел шумок. Кое‑кто украдкой покосился на меня. Ведь этот мальчик, по имени Минору, носил такие же длинные волосы, как и я. Я наблюдал за ним с чувством недоброжелательства и даже враждебности. Поправляя спускающиеся на нос очки, он исподлобья посматривал на нас и тут же опять опускал глаза.

‑ Все, надеюсь, написали сочинение о том, как провели лето? ‑ спросил учитель. ‑ Вакабаяси‑кун, садись вон за гу парту и слушай. Первым будешь читать ты, Тода‑кун.

То, что учитель назвал новичка Вакабаяси‑кун, задело мое самолюбие. До сих пор в нашем классе только я один пользовался этой привилегией.

Я поднялся и начал читать. Обычно такое чтение было моим коньком. Мои сочинения считались образцовыми, тут я мог вовсю потешить свое тщеславие, но на сей раз на душе было тревожно. Я, не отрываясь, смотрел на новичка, усевшегося наискосок от меня. Он пришел из токийской школы, носит длинные волосы и одет в щеголеватый костюм с белым воротничком. «Ничего, не поддамся», ‑ пробормотал я про себя.

В моих сочинениях всегда были одно‑два «трогательных» места. Они специально предназначались для преподавателя. Он неизменно умилялся моей добротой, юношеской чистотой и другими похвальными качествами, которые так и выпирали из моих сочинений. Недаром настольной книгой учителя был сбор‑

ник рассказов Судзуки Миэкити * «Красная птица», которые он нам с превеликой охотой читал.

‑ «Как‑то в середине лета я узнал, что Кимура болел, и тут же решил пойти его проведать», ‑ проникновенно стал я читать, стоя перед всем классом.

Это было правдой. Но дальше я присочинил то, чего не было, ‑ описал, как несу больному Кимура коллекцию бабочек, которую с таким трудом собрал.

И вот, когда я зашагал через луковые грядки, мне вдруг стало жаль отдавать эту коллекцию. Меня несколько раз подмывало вернуться домой, но я все же пошел к товарищу и облегченно вздохнул, увидев его довольное лицо.

‑ Прекрасно, ‑ удовлетворенно улыбаясь, сказал учитель, когда я кончил читать, и оглядел учеников. ‑ Понимаете, что хорошо в сочинении Тода‑ку‑на? Кто понял, поднимите руки.

Несколько ребят неуверенно подняли руки. А я уже догадывался, что они ответят и что скажет учитель. Я действительно отнес Кимура коллекцию бабочек. Но вовсе не из сочувствия. Правдой было и то, что я шел по огороду, где трещали цикады. Но мне совершенно не жаль было коллекции. Отец мне купил целых три, их все равно некуда было ставить. Нечего и говорить, Кимура, конечно, обрадовался. Но это отнюдь не умилило меня. Я только подумал, как бедно живет Кимура, и мысленно сравнил его жалкую лачугу с нашим благоустроенным домом.

‑ Акира, попробуй ты ответить.

‑ Хорошо, что Тода‑кун подарил коллекцию... дорогую для него коллекцию, подарил Кимура. Это хороший поступок.

‑■ Это, конечно, похвально. Но главное здесь ‑ другое, ‑ сказал учитель и, повернувшись к доске, крупно написал мелом: «ЧИСТОСЕРДЕЧИЕ». ‑ Помните, ребята, Тода‑кун честно пишет о том, что ему стало жалко отдавать коллекцию. Обычно вы кри‑

* Судзуки Миэкити (1578‑1655) ‑ автор буддийских нравоучительных повестей и рассказов.

вите душой в сочинениях. А вот Тода‑кун чистосердечно описывает свои чувства. Это очень приятно.

Я смотрел на крупно начертанные на доске иероглифы «ЧИСТОСЕРДЕЧИЕ». Из соседнего класса доносились сиплые звуки фисгармонии. Девочки пели хором что‑то заунывное. Я не чувствовал, что обманул и ребят и учителя. Ведь я привык к этому, так было всегда и в семье и в школе, недаром я считался первым учеником и пай‑мальчиком.

Я украдкой взглянул на новичка. Он напряженно смотрел на доску, но, почувствовав мой взгляд, повернулся и тоже уставился на меня. ‑ Несколько секунд мы пытливо разглядывали друг друга. Вдруг его лицо порозовело, а по губам пробежала тонкая усмешка. «Всех ты провел, но я‑то не дурак, ‑ говорила эта усмешка. ‑ И коллекция твоя и все твои нюни гроша ломаного не стоят. Вранье все это. Взрослых ты еще ‑можешь одурачить, но я‑то из токийских ребят, меня не проведешь».

Я отвел глаза и почувствовал, как у меня краснеют уши. Сиплые звуки фисгармонии смолкли, и голоса девочек стихли. Мне показалось, что иероглифы на доске дрожат и прыгают.

С этого дня бастион моей самоуверенности начал понемногу рушиться. И в классе и на школьном дворе, если только Минору был поблизости, я чувствовал себя стесненно, словно он знал обо мне что‑то нехорошее, постыдное. Я не стал учиться хуже, но теперь, когда учитель хвалил меня при всем классе, когда мои рисунки вывешивали на стену или когда ребята выбирали меня старостой, я невольно украдкой поглядывал на Минору.

Я боялся его проницательных глаз, но сейчас, оценивая все издалека, должен признать, что они ни в коем случае не были осуждающими глазами или глазами совести. Просто мы были молчаливыми сообщниками, знающими одну и ту же тайну и видящими друг друга насквозь. И я чувствовал не укоры совести, а стыд, что меня разбблачили.

Этот мальчик ни с кем не играл. На переменах, когда ребята носились по двору, он, прислонившись

к качелям, молча наблюдал за происходящим. На уроках гимнастики он тоже стоял в сторонке, так как получил освобождение от занятий. И даже когда ребята заговаривали с ним, он отвечал односложно: «Нет, не хочу», или: «Угу». Когда же все убедились, что этот бледнолицый, похожий на девчонку мальчик в городском костюме', с длинными, как у меня, волосами в общем‑то тюфяк', да и учится не ахти как, начали открыто помыкать им. И я перестал его бояться и робеть перед ним.

Мои одноклассники ‑ сыновья крестьян ‑ начали потешаться над Минору. Однажды, убрав класс после уроков, я вышел во двор, собираясь идти домой, как вдруг увидел, что на спортивной площадке Масару и Сусуму тащат Вакабаяси по Песку за волосы. Сначала он пытался сопротивляться, на минуту даже поднялся, но очень быстро отказался от борьбы, и его тут же опять повалили. Я с удовольствием наблюдал за этой сценой. Мне и в голову не пришло заступиться за Вакабаяси. Напротив, я со злорадством думал: «Ну и поделом! Тебя еще не так стоит проучить».

Так бы, наверно, я и стоял, посмеиваясь, если бы не заметил в окно учителя, шедшего по коридору. Мгновенно сообразив, что он направляется на спортплощадку, я опрометью бросился разнимать дерущихся.

‑ А ну, прекратите это безобразие! ‑ во весь голос крикнул я, отлично сознавая, что учитель видит эту сцену. ‑ Масару, не обижай новичка! Смотри, нарвешься на учителя!

Мальчишки обернулись и, увидев учителя, смущенно покраснели, но их жертва продолжала лежать на песке.