Море и яд

ках. Она походила скорее на юношу, чем на женщину.

‑ Кто это? ‑ озадаченная, спросила я молоденькую сестру Коно.

‑ А вы не знаете? ‑ Она укоризненно посмотрела на меня. ‑ Это же Гильда‑сан, супруга профессора Хасимото.

Тем временем Гильда, вытащив из огромной сетки целлофановый пакет, протянула его ассистенту Асаи. Лицо Асаи растянулось в притворной улыбке. Крепким телосложением и ростом Гильда как‑то подавляла его. Помахав рукой сестрам, она широким мужским шагом направилась к двери.

В целлофановом пакете, оставленном Гильдой, оказалось печенье, что по тем временам было неслыханной роскошью, поэтому все наперебой протянули руки к пакету. Я тоже взяла одно.

Я жевала печенье и молча слушала, что говорят сестры о Гильде. Их возмущала слишком яркая помада на ее губах. Японка никогда бы такого себе не позволила.

‑ И вечно сияет, ‑ сказал кто‑то. ‑ Печеньем угостит или трусы у больного из общей палаты постирает ‑ и довольна страшно, гордится!

Сестры посмеивались над Гильдой из‑за того, что всякий раз, приходя в больницу, она навещала больных общей палаты. Она аккуратно приходила .три раза в месяц с большой сеткой и шла прямо туда. Собирала у самых бедных больных грязное белье, а в следующий приход приносила его выстиранным. Это был ее «жертвенный труд».

По правде говоря, ее милосердие нас, сестер, не трогало. Да и больных общей палаты, думаю, оно стесняло. Эта палата' была забита стариками и старухами, у которых после бомбежек никого не осталось в живых; они терялись и робели только от одного того, что европейская дама заговаривала с ними. А когда Гильда вытаскивала из их ветхих корзинок и старых мешков грязное белье, несчастные стыдливо забивались в угол.

‑ Пожалуйста, не надо. Оставьте, как есть...

Самым нелепым было то, что Гильда, кажется, не подозревала, что больным стыдно и неловко. Широким мужским шагом она расхаживала по больнице, раздавая печенье и набивая сетку грязным бельем.

Конечно, сейчас я пишу об этом не без ехидства, но тогда я еще не испытывала личной неприязни к Гильде. Как тут не растрогаться! Вот и сегодня Гильда вымыла горшок больной, находившейся на бесплатном лечении. «Подумать только ‑■ это делает европейская дама!» ‑ умилялся ассистент Асаи. Мы, медсестры, ухмылялись: пусть себе тешится, раз ей делать нечего!.. Но не любить ее у нас, конечно, поводов не было.

Я обиделась на эту иностранку совершенно по другой причине. Однажды в сумерки я, закрыв лицо руками, сидела на ступеньках лесенки, выходившей во двор. Вспоминала железнодорожную больницу в Дайрэне, свои неудачные роды...

Тут ко мне подбежал мальчик лет четырех. Лицо у него было японское, но волосы каштановые, и я догадалась, что это сынишка Гильды и Хасимото. Как свинцом, мою грудь сдавила мысль, что если бы мой ребенок не умер, ему сейчас было бы тоже четыре. Я невольно протянула руки к мальчику.

‑ Не прикасайтесь к нему! ‑ внезапно раздался над моей головой строгий женский голос.

Прямая, как струна, возле меня вытянулась Гильда с ярко накрашенными губами. Словно собаке, она свистнула ребенку, подзывая его к себе.

Но мальчик не послушался и, посматривая на мать, колебался. А мы с Тильдой неприязненно уставились друг на друга. Почему мне тогда стало так тяжело? Вероятно, нахлынули воспоминания о злосчастных родах, отнявших у меня счастье материнства. И я, брошенная женщина, неспособная рожать, почувствовала жгучую зависть к этой счастливой жене и матери.

‑ Простите, пожалуйста, ‑ сказала Гильда на чистом японском языке, беря ребенка на руки. ‑ Вы же знаете, как легко дети заражаются туберку‑

лезом. Я и то, уходя из больницы, всегда мою спиртом руки...

В этот вечер, запершись в своей комнатке, я почувствовала себя еще более одинокой, чем прежде. Кормя Масу, я увидела у нее на брюхе следы крови и, выйдя из себя, замахнулась. Собака, сжавшись в комок, покорно глядела на меня, но я не выдержала и несколько раз ударила ее по голове. Потом разрыдалась...

Я внезапно почувствовала интерес к профессору Хасимото, но уже не как к начальнику, а как к мужу Гильды. Когда этот старик, засунув руки в карманы, проходил мимо сестер, выстроившихся у палат, я замечала даже едва заметное пятнышко от пепла на его халате. Волосы профессора уже побелели. Морщинистое, усталое лицо, дряблые щеки. Любит ли его молодая, здоровая Гильда‑сан? Когда его пальцы касались груди больного, я представляла себе, как они ласкают Гильду. И я испытывала даже радость, обнаружив, что на манжете профессора не хватает пуговицы, ‑ ведь я замечала то, что упустила его жена, Гильда.

Война становилась все ожесточеннее, но я жила в нескольких километрах от города, поэтохму пока уберегалась от бомбежки. А город уже наполовину сгорел. Брат, живший раньше на улице Якуинтё, с полгода назад эвакуировался в Итодзима, но мне и в голову не приходило съездить к нему. Да и он не приезжал ко мне. Я узнала, что Уэда из Дайрэна переведен в Харбин, но от него тоже не было никаких вестей. Настало такое время, когда связи между людьми ничего уже не значили. Я, всеми забытая, одинокая, не интересовалась ходом войны, не читала газет, потому что, сказать по правде, мне было совершенно безразлично, выиграет или проиграет войну моя страна. Шум моря, который я слышала, просыпаясь по ночам, в последнее время еще больше действовал на меня. Когда я в темноте напрягала слух, мне казалось, что вчера этот шум был сильнее, чем

позавчера, а сегодня сильнее, чем вчера. Только в эти минуты я думала о войне. Мрачный, похожий на барабанный бой, рокот с каждой минутой нарастал, и мне казалось, что мы вместе со всеми нашими ‑островами летим в какую‑то черную, бездонную пропасть.

Ну и пусть летим, наплевать! В больнице смертность возросла, особенно среди туберкулезников. В общей палате не проходило и двух недель, чтобы кто‑нибудь не умер. Ведь главное при туберкулезе ‑ питание, а у этих бедняг не было денег, чтобы на черном рынке раздобыть еду. Люди умирали, а их койки занимали другие ‑ больных поступало куда больше, чем имелось свободных мест.

Меня, как новенькую, приставили к общей палате, но я вовсе не жаждала уподобляться Гильде и помогать лежавшим там людям. Я только исполняла свои обязанности. По‑видимому, это проистекало из моего убеждения: помогай, не помогай ‑ всех поглотит угрюмое черное море. Наверно, и стычка с Циль‑дой произошла по той же причине.

В тот день должны были делать операцию молодой даме, лежавшей в отдельной палате. В дежурной комнате осталась только я одна. Так что, когда пришла Гильда, ее вопреки обыкновению даже никто не встретил. Я сидела и разбирала анализы.

‑ Пожалуйста, сестра, можно вас на минуточку, ‑ сказал, просовывая голову в дверь, старик из общей палаты. ‑ Маэбаси очень плохо.

‑ А что такое?

‑ Уж очень она мучается.

Когда я пришла в общую палату, женщина, которую звали Маэбаси, металась по постели, широко раскрыв глаза и царапая грудь. Даже мне, медсестре, было ясно, что у больной спонтанный пневмоторакс. Ей нужна была немедленная помощь.

Я вошла в лабораторию, но и ассистент Асаи, и Тода, и Сугуро ‑ все находились на операции. Свободен был только Сибата. Но его я не нашла. А если быстро не удалить воздух, Маэбаси задохнется. И я тут же позвонила в операционную.

‑ Асаи‑сэнсэй у вас? ‑ скороговоркой спросила я у сестры Коно, подошедшей к телефону. ‑ У больной Маэбаси спонтанный пневмоторакс.

В трубке послышались чьи‑то шаги. Мне это показалось странным ‑ ведь обычно во время операции стоит гробовая тишина.

‑ Что это там у вас приключилось? ‑ раздался, наконец, недовольный голос Асаи.

‑ У Маэбаси из общей палаты спонтанный пневмоторакс.

‑ Я ничего не могу поделать, нам некогда. Оставьте, пусть...

:‑ Но больная очень мучается.

‑ Ведь она все равно безнадежная. Дайте ей наркоз...

Что еще сказал Асаи, я не расслышала. Потом он бросил трубку. «Сделать наркоз, сделать наркоз», ‑ мысленно повторяла я.