Страница 21 из 22
– Мой говорит, – начал он, – почему твой слишком долго держал мой парень?
То было вполне справедливое обвинение: рабочие, которых только что доставил Ван Хорн, пробыли в отлучке три с половиной года вместо трех.
– Если ты, парень, будешь так разговаривать, я на тебя рассержусь, много-много, – ощетинился в ответ Ван Хорн, а затем дипломатически прибавил, запустив руку в ящик и достав оттуда пригоршню табаку: – Лучше ты покури и за веди разговор о чем-нибудь хорошем.
Но Нау-Хау величественно отстранил дар, несмотря на то что ему очень хотелось его взять.
– Много-много табаку мой есть, – солгал он, а затем спросил: – Как звать парень, – ушел и не вернулся?
Ван Хорн вытащил из складки набедренной повязки длинную и узкую отчетную книгу; и, глядя, как он перелистывает страницы, Нау-Хау ощущал динамитную, высшую власть белого человека, помогающую ему извлекать воспоминания из замаранных листов книги, а не из собственной головы.
– Сати… – начал Ван Хорн, ведя пальцем по записи; глаза его, отрываясь от страницы, зорко следили за чернокожим вождем, стоявшим перед ним. А чернокожий вождь взвешивал, насколько удобен этот момент, чтобы подскочить к белому сзади и одним ударом ножа перерезать ему спинной мозг у основания шеи.
– Сати, – читал Ван Хорн. – Прошлый муссон, как раз в это время, парень Сати болел животом много-много; потом парень Сати совсем нет. – Так перевел Ван Хорн на морской жаргон запись: «Умер от дизентерии 4 июля 1901 года».
– Много работа парень Сати, долгое время, – вел свою линию Нау-Хау. – Что стало его деньги?
Ван Хорн мысленно сделал подсчет.
– Всего он заработал шесть раз по десять фунтов и два фунта золотыми деньгами, – перевел он шестьдесят два фунта жалованья. – Я платил вперед отцу один раз по десять фунтов и пять фунтов. Остается четыре раза по десять фунтов и семь фунтов.
– Что стало четыре раза по десять фунтов и семь фунтов? – спросил Нау-Хау, который лишь произнес, но умом не мог постичь столь чудовищную сумму.
Ван Хорн поднял руку.
– Очень много торопишься, парень Нау-Хау. Парень Сати купил на плантации сундук за два раза по десять фунтов и один фунт. Ему, Сати, осталось два раза по десять фунтов и шесть фунтов.
– Где два раза по десять фунтов и шесть фунтов? – спросил неумолимый Нау-Хау.
– У меня, – кратко ответил капитан.
– Дай два раза по десять фунтов и шесть фунтов.
– Проваливай к черту, – отказал Ван Хорн, и в его голубых глазах чернокожий вождь почуял отблеск динамита, из которого сделаны белые люди, и перед ним встало видение того кровавого дня, когда он впервые увидел взрыв динамита и был подброшен на воздух.
– Как звать старого парня в пироге? – спросил Ван Хорн, указывая на пирогу у борта «Эренджи». – Отец Сати?
– Ему отец Сати, – подтвердил Нау-Хау.
Ван Хорн позвал старика на борт, дал знак Боркману, чтобы тот следил за порядком на палубе и за поведением Нау-Хау, и спустился вниз за деньгами. Вернувшись, он, подчеркнуто не обращая внимания на вождя, обратился к старику:
– Как тебя звать?
– Мой – парень Нино, – ответил тот дрожащим голосом. – Парень Сати – мой.
Ван Хорн взглянул на Нау-Хау, ожидая подтверждения. Тот кивнул, по обычаю Соломоновых островов вскинув голову вверх. Тогда Ван Хорн отсчитал в руку отца Сати двадцать шесть золотых соверенов.
Нау-Хау тотчас же протянул руку и взял деньги. Двадцать золотых монет вождь оставил себе, а остальные шесть вернул старику. Ван Хорну до этого не было дела. Свой долг он выполнил и расплатился честно. Тирания вождя над своими подданными его не касалась.
Оба господина – и белый и черный – были собой довольны. Ван Хорн уплатил долг; Нау-Хау, по праву вождя, отнял у старика заработок Сати. Но Нау-Хау не прочь был почваниться. Он отклонил предложенный в подарок табак, купил у Ван Хорна ящик табаку за пять фунтов и, настояв, чтобы его немедленно вскрыли, набил свою трубку.
– Много хороших парней в Ланга-Ланга? – с невозмутимой вежливостью осведомился Ван Хорн, желая поддержать разговор и подчеркнуть свою беспечность.
Царь Вавилонский усмехнулся, но не удостоил ответом.
– Сойти на берег и прогуляться? – с вызывающим видом продолжал Ван Хорн.
– Может, будет беда, – не менее вызывающе отозвался Нау-Хау. – Много-много дурной парень тебя кай-кай.
От этих слов у Ван Хорна мурашки задорно пробежали по голове, совсем, как у Джерри, когда тот щетинился.
– Эй, Боркман! – крикнул он. – Подтянуть вельбот!
Когда вельбот остановился бок о бок с «Эренджи», Ван Хорн, с сознанием собственного превосходства, спустился первым и затем пригласил Нау-Хау следовать за собой.
– Тебе говорю, царь Вавилонский, – пробормотал он на ухо вождю, когда гребцы взялись за весла, – если какой парень мне повредит, пристрелю тебя. А затем взлетит на воздух Ланга-Ланга. И ты будешь идти подле меня. Не захочешь идти – конец тебе будет.
Одинокий белый человек спустился на берег, сопровождаемый ирландским терьером, чье собачье сердце было переполнено любовью к нему, и злобным черным царьком, благоговевшим перед динамитом белых людей. Ван Хорн, босой, чванливо разгуливал по поселку в три тысячи человек; его белый помощник, тяготевший к водке, наблюдал за порядком на палубе крохотного судна, бросившего якорь у самого берега. А чернокожая команда вельбота с веслами в руках ждала, когда прыгнет на корму тот, кому они не любя служили и чьей головой они охотно завладели бы, не останавливай их страх перед ним.
Ван Хорн и не думал раньше сходить на берег; он сделал это лишь в ответ на вызов чернокожего вождя. Около часу бродил он по поселку, держа правую руку у спуска автоматического пистолета и зорко следя за нехотя, против воли сопровождавшим его Нау-Хау. Вулканический гнев Нау-Хау готов был вспыхнуть при первом удобном случае. И во время этой прогулки Ван Хорну дано было увидеть то, что могли видеть лишь немногие белые, ибо Ланга-Ланга и соседние с ним островки – великолепные бусы, нанизанные вдоль подветренного берега Малаиты – исключительны по своей красоте и совсем не исследованы.
Первоначально эти островки представляли лишь песчаные откосы и коралловые рифы, омываемые морем либо скрытые под водой. Только загнанное, несчастное создание, способное вынести невероятные тяготы, могло влачить на них жалкое существование. Но эти существа, спасшиеся от резни в деревнях, ускользнувшие от гнева и судьбы длинных свиней, предназначенных для кухонного котла, пришли на островки и выжили здесь. Они, знавшие раньше только лесную жизнь, познали соленую воду и приобрели навыки приморских жителей. Они изучили нравы рыб и моллюсков и изобрели крючки и лесы, сети и капканы для рыб и весь сложный аппарат, с помощью которого можно добыть из изменчивого, ненадежного моря плавающее мясо.
Эти выходцы похищали женщин из деревень, лежащих в глубине острова, плодились и размножались. Трудясь, как геркулесы, под палящим солнцем, они завоевали море. Свои коралловые рифы и песчаные отмели они обвели стенами из кораллового камня, украденного темными ночами в дальних поселениях. Не имея ни известки, ни долота, они построили славные стены, противостоящие напору океана. И как мыши по ночам обкрадывают человеческие жилища, так и они обокрали остров, увезя на миллионах пирог богатый чернозем.
Прошли поколения и века, и вот вместо голых песчаных отмелей, полускрытых водой, возникли обведенные стенами крепости. К морю были проведены спусковые полозья для длинных пирог, а стены защищались со стороны острова лагунами. Кокосовые пальмы, банановые деревья и величественные хлебные деревья давали им пищу и служили защитой от солнца. Их сады процветали. Их длинные, узкие военные пироги опустошали берега и мстили потомкам тех, кто преследовал и стремился пожрать их праотцов.
Подобно выходцам и беглецам, скрывшимся в соленых болотах Адриатики и воздвигшим дворцы мощной Венеции на глубоко вбитых сваях, эти жалкие, загнанные чернокожие упрочивали свою власть, пока не стали господами всего острова и не взяли в свои руки торговлю и торговые пути. Отныне и навсегда они принудили лесных жителей оставаться в лесах и не дерзать приближаться к морю.