Александр I

Необходимо вычистить административную часть. Затем ввести неотложные законы, та кие как политические свободы, и затем постепенно приступить к вопросу гражданских свобод, таких как освобождение крепостных. Вот каков настоящий ход дел[97].

В 1809 году Сперанский ясно чувствовал, что время благоприятствует фундаментальному прогрессу в политических реформах, но не реформах социальной структуры. Большим надеждам его на Александра не суждено было сбыться. Единственная часть плана, с которой согласился царь, — устройство нового Государственного Совета (который заменил Непременный совет) и добавочных министерств, но без поддерживающей пирамиды, представляющей исполнительную, судебную и законодательную власти. Вся структура Сперанского была отвергнута. Можно только предполагать причины, по которым Александр решил не принимать план. Хотя у него и не было поводов опасаться самого Сперанского (ни один пункт плана 1809 года не был исполнен без согласия Александра, а Сперанский был далек от любых партий и притом непопулярен при дворе), очевидно, царь чувствовал потенциальный вызов, который этот план представлял его власти. Александр уже показал, что обладает чувствительностью к любому вызову своим прерогативам, и хотя Сперанский в 1809 году намеренно смягчал некоторые свои взгляды, но тот факт, что его план предусматривает ограничение власти царя, не мог укрыться от Александра. Сперанский после своих разговоров с царем верил, что тот не будет противиться нововведениям, но Александр часто не мог логически связать свои желания реформировать правление так, чтобы исключить произвол, с последствиями такого реформирования для собственной власти. Но, в отличие от своего министра, Александр мог отлично чувствовать, что для таких радикальных преобразований время еще не настало. Он осознавал собственное довольно уязвимое положение (Тильзитский договор многие представители дворянства рассматривали как позорный, и ходили слухи о заговорах против трона) и считал безрассудным затевать столь фундаментальные преобразования в такой момент.

Новому Государственному Совету дана была власть над министрами, которые запрашивали его санкцию, и над Сенатом, чьи резолюции направлялись в него перед тем, как быть представленными царю. Министры не были ех officio (обязательными) членами Совета (как это было в Непременном совете), но главы четырех департаментов Совета (Законодательного, Военных дел, Гражданских и религиозных дел, Государственной экономики) были обязательными членами Комитета министров. (Этот комитет формально декретом никогда не создавался, он действовал, проверяя, годятся ли отчеты министров и все, что просматривал Александр, для того, чтобы быть ему предложенным, примерно с 1805 года, и изредка собирался до 1812 года). Конституционный историк Б. Нольде рассматривал Государственный Совет как триумф принципа разделения властей и утверждал, что ему было дано гораздо больше власти, чем французскому Государственному Совету при Наполеоне, а именно, он мог принимать участие в гражданском и уголовном законодательстве, в написании законов, и бюджет тоже проходил через него. Но так как царь подписывал все решения, принятые любым департаментом Государственного Совета, и по любому вопросу необходимо было получить его согласие, на практике Совет не был по-настоящему независимым и являлся по существу всего лишь совещательным органом. Последовали дополнительные реформы центрального управления. Министерства, созданные в 1802 году, были реорганизованы, а их функции определены заново и перераспределены в 1810 году. Было образовано новое Министерство внутренних дел, военные и флотские дела были объединены под одним министерством, а экономические проблемы переданы во власть новообразованного Департамента государственной экономики. Все, касающееся коммерческого и индустриального развития, должно было проходить через этот Департамент перед тем, как быть переданным в соответствующее министерство (финансов, коммерции или внутренних дел). Полиция обособлялась от Министерства внутренних дел и создавалось Министерство полиции. Эта реорганизация не смогла полностью исключить перекрытия юрисдикций разных министерств, и в 1811 году была продолжена с помощью Генеральной инструкции, определяющей границы ответственности и упрощающей административную процедуру. С 1812 года министры в периоды отсутствия Александра в России были обязаны представлять отчеты Комитету министров.

Сперанский был лишен власти в марте 1812 года. Точно не известно, почему он внезапно утратил поддержку Александра. Обвинениям в государственной измене верить нельзя (Александр говорил Новосильцеву, что Сперанский — не предатель), однако нет никаких сомнений, что он симпатизировал многим сторонам наполеоновской Франции и испытывал влияние наполеоновской практики при написании своей конституции и плана 1809 года. В то время, как война с Францией становилась все более вероятной, такие симпатии делали его позицию все более уязвимой. Александр в прошлом проявлял немалое упрямство и не раз поддерживал своего министра в таких делах, как введение экзаменов для гражданских служащих и налоговая политика, вопреки сопротивлению многих представителей придворного круга. Несмотря на его комментарий графу Карлу Нессельроде (позднее — министру иностранных дел), что Сперанский лоялен и предан, и «только настоящие обстоятельства вынуждают… уступить общественному мнению»[98], маловероятно, что он мог бы отстранить своего ближайшего советника, если бы это полностью шло вразрез с его желаниями. Сперанский неблагоразумно сделал обидное замечание, достигшее ушей Александра, который всегда был чувствителен к любым проявлениям неуважения. Сперанский сказал генералу Александру Дмитриевичу Балашову, министру полиции:

Вы знаете подозрительный характер Императора. Что бы он ни делал, он делает это наполовину. Он слишком слаб, чтобы царствовать, и слишком силен, чтобы им руководить[99].

Кроме того, царь был не прочь сделать своего министра козлом отпущения, чтобы обрести поддержку своего окружения накануне грядущего конфликта с Францией.

Александр, к тому же, сознавал потенциальную угрозу своей власти, представляемую планом Сперанского. Мы не можем знать, что произошло между ними двумя в их последней встрече, но вскоре после отставки Александр говорил полицейскому чиновнику Я. И. де Санглену, что предложение Сперанского о том, что в случае войны царь должен передать полномочия специально созванной боярской думе, «убедило меня, что он и его министерства в самом деле интригуют и строят козни против власти, от которой я не могу и не имею права добровольно отказаться к услугам моих наследников»[100]. Александр, конечно, не мог не прислушиваться и к другим своим советникам, требовавшим сохранения правителем полной власти, и считал это совершенно совместимым с предполагаемой реформой. Члены Негласного комитета скорее доверятся реформирующей власти самодержца, чем инстанциям типа Сената. Когда кое-что из планов Сперанского стало известно, друг царя Александр Голицын продемонстрировал, что разделяет это недоверие к передаче власти инстанциям. Он прокомментировал предложение Сперанского запретить обжалование резолюций, прошедших Сенат, следующим образом: «Мнение большинства в России таково, что только влияние монарха, и лишь его одного, на все части администрации и двора может определить правильное решение вопросов»[101]. Сперанский, при всем его уме и близости к Александру, не вполне замечал различие умонастроения не только между собой и царем, но также между собой и множеством других образованных россиян.

Окончательно оформленный вызов взглядам Сперанского на путь, которым должно двигаться Российское государство, можно найти в трактате «О древней и новой России…»[102] Николая Михайловича Карамзина, официального историографа Российской империи. Он был показан Александру в 1811 году (уже после образования Государственного Совета, но перед отстранением Сперанского от власти) и утверждал альтернативный путь развития России. Одним из жесточайших критиков Тильзитского договора была сестра Александра, Екатерина. Она вышла замуж за Георга Ольденбургского, который был назначен губернатором Твери, Новгорода и Ярославля. Чтобы развеять скуку жизни в провинциальном городке, каким была Тверь (примерно в тысяче миль к северо-западу от Москвы), Екатерина создала собственный салон, куда приглашались выдающиеся писатели и мыслители, включая и Карамзина. По-видимому, именно Екатерина подала Карамзину идею изложить свои мысли на бумаге в форме мемуаров. Карамзин встретил Александра в Твери и вел с ним беседу; он, вероятно, также чувствовал себя в положении защитника самодержавия от царя в этих послеобеденных разговорах. Екатерина, между тем, прочла трактат Карамзина и, к понятному его смущению, частным порядком вручила его своему брату. К сожалению, неизвестно, прочел ли его Александр. Оригинал был потерян; известная нам версия — копия, найденная в бумагах Аракчеева. Точно известно, что Александр никогда не ссылался на него, и нет никаких признаков того, что он повлиял на потерю Сперанским расположения, но как сумма обид и тревог образованных представителей дворянства и, по-видимому, отражение общего смысла дискуссий в тверском салоне, трактат — полезный комментарий настроения времени и интеллектуальной атмосферы, в которой Сперанский столь уверенно выдвигал свой смелый конституционный проект. Основные принципы трактата высказаны в следующем заключении:

97

M. V. Dovnar-Zapol’skii, ʽPoliticheskie idealy M. M. Speranskago’ in Iz istorii obshchestvemiykh techenii v Rossii, Kiev, 1910, p. 123.

98

M. Korf, Zhizn’ grafa Speranskago, 2 vols, St Petersburg, 1861,11, p. 25.

99

N. K. Shil’der, Imperator Aleksandr I: ego zhizn’ i tsarstvovanie, 4 vols, St Petersburg, 1897,III, p. 35.

100

Ibid., p. 38.

101

A. V. Predtechenskii, Ocherki obshchestve