Четвертый Рим

Никодим по лицу Луция прочитал все и, широко раскрыв рот, отгрыз сразу половину бутерброда. Причем оба брата сделали глотательные движения, будто помогая ему. Тут Луций опомнился и грозно посмотрел на брата.

—Я же приказал тебе никого не пускать, — прошипел он, и рука его нащупала розовое ушко Василия.

—Не трогай ребенка, — сказал Никодим, и ладонь его железным кольцом перехватила руку Луция. — Ты забыл, что для меня открыть любой замок, не фокус?

Луций как бы со стороны посмотрел на его лицо — лицо человека с фотографии. Прямой пробор разделял блестящие темные волосы, ровная щетка усов — холодные голубые глаза и алый рот. Он вспомнил, что Никодим вечно шатался по сборам и соревнованиям, и отпустил брата.

—Ты сегодня нервничаешь, — холодно констатировал Никодим и вдруг широко улыбнулся. — А я чертовски рад тебя видеть. И более того, страшно хотел бы продлить нашу встречу на два-три дня. — Ткнув Луция шутя кулаком в грудь, он продолжил: — Я уже по твоим глазам все прочел. В лицее непрерывный шмон. За сокрытие посторонних грозят изгнанием, а то и чем похлеще. У тебя даже нос вспотел от страха. Ума не приложу, что тебя здесь держит. Поехал бы со мной и парня бы взяли. — И он так чтобы Луций видел, погладил мальчика по голой коленке. Тот зарделся от удовольствия.

—Ты мне пацана не трави, — холодно ответил Луций, — парень и так грезит побегами в дальние страны: то в Крым, то на Кавказ. Я за него перед теткой отвечаю, и нечего его сманивать. А кроме того, тебя хотел спросить, — тут взгляд юноши упал на младшего брата... "Не выгнать ли его, — подумал он, но потом махнул рукой, — пусть слушает, может кое-что поймет"... И продолжил фразу: — Ты что, в самом деле считаешь, раз мы с тобой вместе росли и, можно сказать, за одной партой восемь лет проспали, это дает тебе повод открывать замки в моей комнате, съедать мою еду и соблазнять моего брата? Может быть ты забыл, что наша юность осталась в другой эре, как любили выражаться коммуняки. Ты появляешься то после Балтийской войны, то после Московских пожаров, то вдруг вслед за уходящими танками Шамира, вечно без денег, голодный, и существуешь с таким видом, будто я обязан тебя содержать. Да, когда были живы мои отец и мать, я принимал тебя как брата, но с тех пор моя щедрость также поизносилась, как и моя одежда.

—А я как раз хотел попросить тебя одолжить мне твой старый серый костюм-тройку, — невозмутимо перебил его Никодим. — По-моему, ты предпочитаешь ходить в халате. Кстати, — добавил он небрежно, не давая Луцию заговорить, — твои Родители живы. И более того, они работают по специальности.

—Перестань, — попросил Луций, приседая на стул и держась побелевшими пальцами за кончик кушака как-то оказавшийся у него в руках, — твоя спекуляция отвратительна, лучше забери костюм и убирайся! — Он подошел к шкафу, схватил висящий на плечиках костюм и швырнул его в лицо юноше.

Никодим перехватил брошенный костюм, ловко развернул его, аккуратно положил пиджак на кровать, а брюки надел прямо на синие тренировочные штаны, сбросив с ног черные тапочки. Потом он стянул серый старенький свитер, и под ним оказалась удивительной белизны рубашка и совсем забытый предмет туалета — галстук. Никодим ловко накинул на плечи пиджак и сразу стал похож на Почетного бургомистра Санкт-Петербурга Собчака, когда тот открывал новогодний королевский бал. Даже Луций посмотрел на него с некоторым удовлетворением, как божок на дело рук своих.

—Санкт-Петербург, станция Кировский завод, учреждение 7-40, цех 5, — отчеканил Никодим, вдруг переставая улыбаться и небрежно играя кончиком галстука. — Передачи раз в десять дней, свидания по престольным праздникам, побег невозможен. Состояние здоровья удовлетворительное. Последнее письмо перехвачено твоим директором в воспитательных целях.

На минуту лицо Луция стало страшным. Оно посерело и съежилось, будто за одно мгновение он пронес свою карму от семнадцатилетнего студиуса до могилы.

—Ты что, был в Петербурге? — спросил он, задыхаясь, еще совсем не веря, не веря ни одному слову этого запутавшегося в своих скользких делах человека и поэтому готового на любую ложь за приют и кусок хлеба.

—Чего я там не видел? — пожал плечами Никодим. — Там немцы бал правят вместе с американцами. Там порядок.

Слово "порядок" он произнес с той издевкой, с которой всякий уважающий себя русак относится к ничего не понимающим в жизни "прочим шведам".

—Понятно, — протянул Луций, сдержанным пинком отправляя брата в кресло, подальше от цепких объятий наглеца Никодима. — Такие, как ты, ненавидят порядок, там трудно мутить воду, нет грязи, в которой можно вымазать рожу, чтобы никто не узнал. Вот в Москве, где все шатко-валко, где сегодня правят вчерашние убийцы, а завтра уже их начнут уничтожать, в хаосе и мраке таким, как ты, раздолье. Только держись подальше от меня и моего брата, потому что мы хотим естественной стабильной жизни, — а не вечно нового порядка и не стальной руки.

—Не то говоришь, — ехидно ответствовал Никодим, в то же время посылая взгляд, томный, как воздушный поцелуй, обиженно скорчившемуся в кресле мальчику. — За всем, что ты говоришь, стоит только один вопрос: правду ли я тебе сказал о твоих или нет? Успокойся, малыш: я тебе... — тут он выдержал паузу, — не солгал. Твои в Петербурге. И у тебя есть шанс им помочь. Весь вопрос в том, сможешь ли ты легально выбраться из школы с предписанием или нам придется прятаться по всем вокзальным и станционным туалетам вместе с твоим братцем.

—Брат не поедет, — глухо сказал Луций, еще не сообразив, что говорит о поездке как о деле вполне решенном, — я им рисковать не буду. Я поеду один. Ты же сам только что сказал, что тебе нечего видеть в Петербурге. Да и твое общество слишком для меня опасно.

—Вот ты и проговорился, — засмеялся Никодим гулким перекатывающимся смешком. — А ведь не хотел. Внутри держал информацию. Нет чтобы друга предостеречь. Ну ладно, выкладывай все, что знаешь. Чем тебя смущает мое общество?

—А всем, — не раздумывая швырнул ему в лицо Луций. Слепая ярость подхватила и понесла его по извивам русской речи. — Ты не легализован, от тебя на расстоянии несет непрятностями. А мы с братом воспитаны на законопослушании. Не только ты один изменился за последние несколько лет. Спасибо, — съерничал Луций, — что ты не забыл меня, но я не верю тебе.

—Ты без меня в Санкт-Петербург не доедешь, — просто ответил Никодим. — Попробуй, и твой брат останется круглым сиротой. Придется мне его взять под опеку. Более того, ты и до вокзала не доедешь. Ты надеешься на метро. Так вот, Комсомольская площадь так и не восстановлена. Тебе придется идти два квартала пешком. Или ты возьмешь такси? Видишь, тебе самому смешно. Но если у тебя будет предписание, мы застрахуемся со всех сторон. Потому что преступные структуры я возьму на себя. А ментовские — ты. Пошло?!

—Я подумаю до завтра, — сказал Луций. — А пока — уходи!

Внезапно вошедший человек был невысок и полон, что само по себе говорило об определенном социальном статусе в обнищавшем за темные времена городе. Мягкий свитер облегал его круглые плечи и грудь. Новые джинсы топорщились на толстых бедрах.

—Вадим Александрович! — одновременно воскликнули Никодим и Луций. — Вы ли это?

—Я, я, собственной персоной, — кивнул пришедший, скидывая с кресла зазевавшегося мальчишку и располагаясь поплотнее, так что заскрипели ореховые ножки и спинка. — Засиделся я дома, никто к старику в гости не ходит. Милена моя и та ворчит: хоть бы ты, старый пень, прошелся куда-ни-будь, а то вечно на тебя натыкаюсь; я и пошел. Правда тебя вот не чаял увидеть, — обратился он к Никодиму. — Смел ты, однако, сынок.

—Может, чаю, — несмело заикнулся Луций. Толстяк только рассмеялся и лениво потянулся к большой черной сумке с фирменными лейблами на ней. Пока он ее расстегивал, Никодим, с жесткого лица которого сошло выражение превосходства, подошел к столу и внимательно рассматривал добротные кожаные ботинки Вадима Александровича.