Страница 8 из 14
– Ну и странный вы человек, – сказал Бойл. – Вы говорите так, будто верите в эти сказки.
– Может быть, и верю, но не в сказки, а в заложенную в них мораль, – ответил Фишер. – Но вот идет леди Гастингс. Вы, кажется, знакомы.
Клуб у поля для гольфа, разумеется, посещали не только любители гольфа, служил он и для множества других целей. Это был единственный культурный центр гарнизона, помимо военного штаба (в котором царили сугубо военные порядки), где могли собираться люди из общества. Здесь были бильярдная, бар и даже превосходная справочная библиотека для тех безрассудных офицеров, которые относились к своей работе серьезно. К ним относился и сам великий генерал, его серебряно-седая голова с бронзовым лицом, точно голова отлитого из бронзы орла, часто склонялась там над библиотечными картами и книгами. Великий лорд Гастингс верил в силу науки и учебы, как и в некоторые другие суровые жизненные идеалы, и бывало по-отцовски напутствовал юного Бойла, наведывавшегося в этот храм просвещения гораздо реже. Вот и сейчас молодой человек вышел на площадку для гольфа через застекленные двери клуба после одного из таких коротких уроков. Впрочем, прежде всего клуб служил местом, где протекала светская жизнь дам (по крайней мере здесь их бывало не меньше, чем мужчин), и в подобном обществе леди Гастингс чувствовала себя королевой почти так же, как в бальном зале собственного дома. Она была в высшей степени предсказуемой особой и, как кто-то подметил, испытывала безграничное желание таковой казаться. Леди Гастингс была намного младше своего супруга, и бесспорная красота ее порой таила в себе неведомую опасность. Когда она выпорхнула из клуба и увела с собой молодого солдата, мистер Хорн Фишер с несколько насмешливой улыбкой проводил ее глазами, после чего его сделавшийся печальным взгляд обратился к зеленым колючим зарослям вокруг колодца, состоящим большей частью из тех кактусов, в которых толстые, мясистые листья растут без ножек или веток прямо из других листьев. В его живом воображении тут же появилось зловещее ощущение диких зарослей, бессмысленных и бесформенных. На западе растение тянется вверх, чтобы увенчаться цветком, который и является его смыслом и сутью, здесь же беспорядочное нагромождение отростков напоминало ночной кошмар, в котором из рук вырастают руки, а из ног ноги.
– А провинции к империи все прибавляются, – с улыбкой произнес он и, погрустнев, добавил: – Пожалуй, я все же был не прав.
Размышления его прервал сильный, но приветливый голос. Фишер поднял глаза и улыбнулся, увидев лицо старинного друга. Нужно заметить, что голос его был намного более приветливым, чем лицо, которое с первого взгляда можно было бы назвать и мрачным. Квадратная челюсть, тяжелые насупленные брови – типичное лицо блюстителя закона – принадлежало человеку самому что ни на есть порядочному, хоть сейчас он и был прикомандирован на полувоенных началах к полиции этого дикого края. Кутберт Грейн в большей степени был криминологом, нежели юристом или полицейским, хотя в этом более варварском окружении с успехом сочетал в себе все три ипостаси. Он раскрыл не одно загадочное восточное преступление. Однако, поскольку мало кто был знаком или испытывал тягу к подобному увлечению или, вернее сказать, области знаний, его интеллектуальная жизнь проходила в одиночестве. Хорн Фишер был одним из немногих исключений, ибо имел удивительный талант разговаривать почти с кем угодно практически на любую тему.
– Ботаникой занимаетесь? Или археологией? – поинтересовался Грейн. – По-моему, круг ваших интересов, Фишер, поистине безграничен. Я бы даже сказал: если вы чего-то не знаете, то об этом и знать не стоит.
– Ошибаетесь, – довольно резко, даже с горечью в голосе (что было для него очень необычно), возразил Фишер. – Я знаю как раз то, чего лучше б и не знать вовсе: темная изнанка вещей, вся эта закулисная возня, грязные интриги, подкуп и шантаж, которые зовутся политикой. Разве стоит гордиться тем, что ты побывал во всех этих сточных канавах? Нет, я стану этим хвастать перед мальчишками на улице.
– Что вы имеете в виду? Что это с вами? – удивился его друг. – Никогда вас раньше таким не видел.
– Мне стыдно перед собой, – ответил Фишер. – Я только что вылил ушат холодной воды на воодушевление одного мальчика.
– М-да, такое объяснение исчерпывающим никак не назовешь, – заметил знаток криминалистики.
– Причиной его воодушевления была, разумеется, эта чертова газетная белиберда, – продолжил Фишер, – но мне-то стоило знать, что в таком возрасте идеалами могут стать даже иллюзии. Иллюзии ведь лучше реальности. Вот только, лишая молодую душу даже самых отвратительных идеалов, ты берешь на себя очень неприятную ответственность.
– Что же это за ответственность? – поинтересовался его друг.
– Когда такое происходит, слишком велика вероятность того, что он направит свою энергию на что-то еще худшее, – ответил Фишер. – И путь его может оказаться бесконечной дорогой… Бездонной ямой, глубокой, как этот бездонный колодец.
В следующий раз Фишер увидел своего друга только две недели спустя, когда забрел в сад во дворе клуба, с противоположной от спортивной площадки стороны. Озаренный ярким солнцем пустыни, сад этот был насыщен сочными цветами и сладкими запахами субтропических растений. Грейн был не один. Рядом с ним были еще двое мужчин, один из них – теперь уже знаменитый заместитель главнокомандующего, известный всем как Том Трейверс – худощавый, темноволосый, выглядевший старше своих лет мужчина, лоб которого прорезала глубокая морщина, а в форме черных усов чувствовалась какая-то мрачность. Им только что подал черный кофе араб, который сейчас временно выполнял обязанности слуги при клубе, хотя был всем известен (если не сказать, сделался знаменит) как старый слуга генерала. Звали его Саид, и от остальных семитов отличался он тем, что необычайно вытянутое желтое лицо его и высокий узкий лоб непонятно чем производили довольно-таки зловещее впечатление, даже когда он приятно улыбался.
– У меня этот парень никогда не вызывал полного доверия, – признался Грейн, когда араб удалился. – Хотя это так несправедливо по отношению к нему, ведь, насколько я знаю, он абсолютно предан Гастингсу и даже, говорят, спас ему жизнь. Но арабы часто бывают такими – преданными лишь одному человеку. Знаете, гляжу на него и невольно думаю, что перерезать горло любому другому ему ничего не стоит, и он может сделать это тихо, предательски.
– Как вам сказать, – с кислой улыбкой отозвался Трейверс, – пока он не трогает Гастингса, общество готово мириться с его присутствием.
Воцарилось неловкое молчание, полное воспоминаний о недавнем великом сражении, а потом Хорн Фишер сдержанно произнес:
– Газеты – это еще не все общество, Том. На их счет можете не беспокоиться. В вашем обществе правда всем прекрасно известна.
– Думаю, нам лучше сейчас не обсуждать генерала, – заметил Грейн, – он только что вышел из клуба.
– Он не сюда идет, – сказал Фишер. – Просто жену до машины провожает.
И действительно, генерал, появившийся вслед за супругой, обогнал ее, чтобы открыть садовую калитку. Как только он отошел, леди Гастингс повернулась и что-то сказала мужчине, сидевшему на плетеном кресле в тени двери, единственному, кто остался в опустевшем клубе, кроме троих, задержавшихся в саду. Фишер присмотрелся к тени и увидел, что это был капитан Бойл. В следующий миг, к их удивлению, рядом с клубом вновь возник генерал, он взбежал по ступенькам и тоже бросил пару слов Бойлу. После этого он подал знак Саиду, тот подбежал к ним с двумя чашками кофе, и оба мужчины с чашками в руках вернулись в клуб. Тут же в сгущающихся сумерках разлилось белое свечение, указывающее на то, что в библиотеке, расположенной с другой стороны здания, зажглись электрические лампочки.
– Кофе и ученые книги, – угрюмо произнес Трейверс. – Что еще нужно для учебы и или теоретических исследований? Ну что ж, мне пора. Тоже нужно поработать.
Он неторопливо встал и, попрощавшись с собеседниками, скрылся во мгле заката.