Страница 3 из 9
С внешней стороны каре, под огромным полосатым тентом сгрудились такие же полосатые шезлонги.
Траву вокруг фургонов давно уже вытоптали, а образовавшиеся белёсые проплешины залили водой и утрамбовали до зеркального блеска.
Днем здесь постоянно сновали люди. У столиков гримерши колдовали над актерами, под тентами на бесполезных шезлонгах костюмеры проветривали одежду. С теневой стороны каре рабочие готовили аппаратуру, а повариха – еду, время от времени громко проклиная и солнце, и жару, и нахальных мужчин, норовящих ущипнуть её за локоть именно в тот момент, когда в её руке оказывался половник.
Здесь всё подчинялось съемкам. Поэтому обедали поздно вечером, когда долина расчерчивалась причудливыми линиями теней. А завтракали на рассвете. (Если вообще завтракали, так как в такой жаре все без исключения долго засиживались вечерами, после чего настолько отчаянно хотели спать по утрам, что ради нескольких лишних минут сна готовы были послать к черту не только завтрак, но и всё остальное.) Днем же перебивались теплой минералкой, которую осторожно тянули накрашенными губами через трубочку, и бутербродами. (Бутерброды тоже употребляли крайне неохотно, всеми правдами и неправдами дотягивая до жары, когда, даже при патологическом голоде, есть уже абсолютно не хотелось. И дело здесь не в диете, а в элементарном профессионализме. Актер должен сохранить наложенный на него грим до конца съемок, а съесть в жару бутерброд и при этом не испортить тщательно прорисованный гримером рот практически невозможно. Оставалась минералка.)
Сейчас часть труппы уезжала, поэтому лагерь гудел, как потревоженный улей. Те, кто не участвовал в погрузке съемочной аппаратуры, с лихорадочной скоростью собирали со столов вещи. Освободившиеся столы тут же безжалостно разламывали, сразу же раскладывая на отдельные штабеля крестовин и столешниц. С громким щелчком сплющивали шезлонги. Один в другой составляли стулья. Один из фургонов (тот, в котором во время съемок жил технический персонал) бесстыдно распахнули, из уютного домика снова превратив его в грузовой прицеп.
Всем вдруг нестерпимо захотелось как можно скорее убраться отсюда, от этой жары, от работы, от постоянной пыли, солнца, цикад и комаров. Перед глазами уже замаячили окна гостиницы. Любой нормальной гостиницы, где будут отдельные комнаты, умывальники и ванные, до краев наполненные водой.
Те, кто оставались, с нескрываемой завистью поглядывали на уезжающих. А уезжающие в немом исступлении лихорадочно паковали вещи. Если они успеют до темноты, то уже сегодня доберутся до города. Даже не города, а захолустной деревни, где отработавшие свои роли актеры смогут пересесть на местный автобус, а фургон со вторым оператором поедет дальше, до следующей деревни, вокруг которой режиссером были запланированы пейзажные съемки.
Шумный бестолковый и довольно удачный съемочный день постепенно скатывался к теплому ленивому вечеру.
На съемочной площадке ещё продолжались сборы. Отсюда было слышно, как там что-то тащили, кричали, ругались, посылали кого-то за запасными канатами… обещали спустить шкуру, если не успеют вовремя закончить…
Но уже наплывала благословенная вечерняя лень, незаметно приглушая все дневные звуки и давая долгожданную передышку перед оглушительным концертом ночных цикад.
Съемочный день закончен. Всё. Баста!
У актерского фургона Доре скинул камзол. Затем отцепил хвост парика и выпростал руки из рукавов сорочки. Теперь оставалось только протащить через широкий кружевной ворот загримированную голову.
– Черт… ну, хоть бы раз…
Как обычно, бдительно следя за тем, чтобы не смазать на рубашку грим, он забыл про прическу и опять зацепился кружевом за шпильку.
– Хоть бы раз… – наощупь выдергивая из волос шпильку, привычно пробурчал Доре.
– Помочь?
– Не надо. Уже.
Избавившись от рубашки, мужчина бросил на столик шпильку и всласть потянулся.
– Осторожней, кретин!
– Ладно…
Он убрал руки и с удовольствием расправил плечи, казавшиеся ещё более широкими на фоне узких бедер и длинных ног, идеальную форму которых не могли скрыть даже короткие штанишки, пузырями вздутые над высокими ботфортами.
– Ну и жара!
– Давай, поторапливайся.
– Отстань.
Он вытряхнул из волос остальные шпильки, отколол бант и запустил пальцы в шевелюру, безуспешно пытаясь расслоить спаянные лаком пряди.
– Это не лак, а цемент…
– Не стони! В парике ещё хуже.
Склонившийся у стола испанец стянул со стриженой головы черный кудлатый парик и небрежно нахлобучил его на стоящего на столе болвана. Затем оценивающе прищурился, слегка взбил пальцами локоны и смачно щелкнул болвана по лбу.
– Молодец, малыш!.. А вы, месье, подвиньтесь! – оттирая Доре от зеркала, весело заявил он.
Доре переместился к баку, зачерпнул кружкой воду, нагнулся и опрокинул кружку себе на затылок. Струя воды скользнула по прическе, двумя ручейками скатилась с волос на шею, с шеи по щекам на нос…
– Черт!
Жан замотал головой и громко чихнул.
– Будь здоров! – стирая с лица грим, нахально усмехнулся испанец.
– Буду!.. Если не облысею от этой дряни.
Второй раз актер сначала попытался приподнять волосы, а уж затем вылить под них воду. Жидкость просочилась сквозь щели между прядями и опять стекла в таз.
– Дрянь, ничего его не берет!
– Ты просто патологически ленив. Или глуп, что почти одно и то же, – швыряя на столик тряпку с гримом, спокойно резюмировал испанец, – вот уже почти три месяца, как ты ежевечерне повторяешь одно и то же. Держи!
Он подцепил со столика флакон шампуня и, не оборачиваясь, метнул его Доре в руки.
– Спасибо. Иначе эту немецкую заразу ничем не отмоешь.
– Насчет заразы поосторожней, – проходя мимо, негромко бросила брюнетка, бывшая прекрасная дама, за прошедшее с момента окончания съемок время уже успевшая переодеться в малиновое кимоно.
– А разве тут кто-то что-то сказал? – невинно округлил глаза испанец, – прекрасный лак… наипрекраснейший! Ничего его не берет, кроме наипрекраснейшего немецкого шампуня, после которого вся голова чешется, – закончив говорить, он нежно улыбнулся брюнетке и ткнул Доре кружкой, – ведь так?
– Угу, – облепленный хлопьями пены, нечленораздельно промычал мужчина, – лей, давай!
Из двери фургона высунулась костюмерша.
– Быстрее сдавайте костюмы.
– Пардон, мон шер, – испанец всунул кружку Жану в руку, – но это меня.
– Ты что?! – попытался выпрямиться Доре, – не можешь?…
– Нет! Никогда и ни за что! – пылко воскликнул испанец, – если женщина ждет… Сам лей!
– Черт! Мерзавец!..
Не разлепляя глаз, Жан бестолково ткнул кружкой мимо бадьи.
– Давай, – женщина забрала у него кружку, – нагнись пониже.
– Спасибо.
Испанец подхватил с лавки одежду и скрылся за полосатым полотнищем, закрывающим вход в раздевалку.
– Ты когда домой собираешься?
Закончив мыться, Доре вслепую нащупал полотенце.
– Завтра, ночным.
Женщина повесила кружку на место, присела к столу и кокетливо подправила короткие, черные как смоль волосы.
– А билет уже взял?
– Нет, конечно. Разве с нашим можно что-нибудь знать заранее…
– А если билетов не будет?
– Будет… уж один-то всегда найдется. Я не гордый, могу и третьим классом. В крайнем случае, поеду с пересадкой.
Промокая полотенцем волосы, мужчина краем глаза наблюдал за вышедшим из кабины испанцем. Теперь вместо рейтуз и бархатных штанишек на нем красовались серые чесучовые брюки, а на ногах – такие же серые, в тон брюкам, летние ботинки на толстой желтой подошве.
– Тебе слить?
– Давай.
Дождавшись, когда испанец нагнется, Доре поднял бадью и молча опрокинул её содержимое ему на спину.