Страница 9 из 12
Немец, кроме "генуг", ничего, конечно, не понял, но при слове "шиссен" вздрогнул, сжался, лицо побелело… И тут понял Сашка, какая у него сейчас страшная власть над немцем. Ведь тот от каждого его слова или жеста то обмирает, то в надежду входит. Он, Сашка, сейчас над жизнью и смертью другого человека волен. Захочет – доведет до штаба живым, захочет – хлопнет по дороге! Сашке даже как-то не по себе стало… И немец, конечно, понимает, что в Сашкиных руках находится полностью. А что ему про русских наплели, одному Богу известно! Только не знает немец, какой Сашка человек, что не такой он, чтоб над пленным и безоружным издеваться.
Вспомнил Сашка, был у них в роте один больно злой на немцев, из белорусов вроде. Тот бы фрица не довел. Сказал бы, при попытке к бегству, и спросу никакого.
И стало Сашке как-то не по себе от свалившейся на него почти неограниченной власти над другим человеком.
– Ладно уж, – сказал он, – кури спокойно. Раухен.
Немец сразу в лице изменился, оживел, бледнота сошла… Курил он мелкими, неглубокими затяжками, не как они – взахлеб, вдыхая дым что есть мочи, чтобы продрало до самого нутра.
Интересно, доволен фриц, что в плен попал, что отвоевался? Или переживает? В плену, ясно, не радость, но живым-то останется.
Что касается самого Сашки, то он плена не представлял. Лучше руки на себя наложить. Но можно и не успеть. А если раненый, да без сознания? Вот замешкался бы он утром с этими валенками, мог бы и прозевать немцев, могли бы и прихватить его. Даже дрожь пробежала по телу – бр-бр…
Размышляя об этом, Сашка искоса поглядывал на немца. Любопытно ему, кем этот фриц на гражданке был. Может, тоже из деревни? Припомнив, как по-немецки "рабочий" и "крестьянин", он спросил:
– Ты кем был? Арбайтер или бауэр?
– Штудент.
– Вот оно что… – протянул Сашка. Значит, вроде ротного их. Выходит, грамотный немец, а в Гитлере не разобрался. – Эх ты… штудент, а пошел с фашистами…
– Их бин нихт фашист, – как-то устало перебил его немец.
– Это я уже слыхал. Ну ладно, отдохнули, и хватит, – поднялся Сашка. – Пошли.
Как ни старался Сашка вести немца так, чтоб не попадались убитые, нет-нет да натыкались они на них, и опять стыдно было Сашке, что незахороненные, словно сам в чем-то виноватый.
При подходе к Чернову, где штаб расположен, увидел Сашка на опушке свежую могилку – настоящую, закиданную лапником и даже с венком из еловых веток. Звезды фанерной, правда, не было (не успели, видно), но могилка как могилка, будто в мирное время. Приостановился Сашка. Кого же похоронили так? Ладно, дойдем, узнаем у ребят…
В деревне было пусто… И верно, расхаживать по ней днем не очень будешь. На пригорке она и прямо напротив Усова, что немцем занято, и просматривается оттуда куда хорошо. Каждый раз, приходя сюда то с донесением, то когда раненых помогал приносить, примечал Сашка, как уменьшалась и без того малая эта деревенька… Вот и сейчас увидел: не стало сарая, где они первую ночь укрывались, дома крайнего тоже нет, одни головешки, ну и воронок поприбавилось.
Всю дорогу, пока вел сюда немца, где-то на самом краешке души затаенная хоронилась у Сашки надежда: а вдруг его с немцем в штаб бригады отправят? Далеко это, за Волгой, туда-обратно целый день протопаешь, но могла быть у него тогда встреча, о которой мечтал и в глубине сердца держал все эти месяцы. Поэтому сейчас, подходя к штабу, где могло все решиться, Сашка забеспокоился. Хоть и не любил он ни у кого ничего просить, тут решил даже попроситься, как бы в награду за то, что немца полонил.
Изба, в которой штаб батальона находился, была пока целехонькая, только рядом две воронки здоровые – это, наверно, после бомбежки самолетной, что недавно была. На крыльце сидел боец с винтовкой, покуривал, греясь на солнышке. Увидев Сашку и немца, вскочил:
– Гляди, ребя, фриц!
Из дома выскочили несколько человек связистов, уставились.
– Это ты его? – спросил один.
– Ну я, – вроде неохотно, но с достоинством ответил Сашка. – Мне к начштаба. Тут он?
– Нет никого. Всех в штаб бригады вызвали.
– Куда же мне его? – кивнул Сашка на немца.
– Ждать придется… Или к комбату веди, он у себя. Только, понимаешь, больной он сейчас, не в себе… – сказал один. – Знаешь, где блиндаж его?
– Знаю.
– А может, не стоит капитана тревожить? – вступил другой. – Несчастье вышло: убило вчера Катеньку нашу. Переживает комбат…
– Значит, ее могилка на опушке? – спросил Сашка упавшим голосом. – Жалость-то какая…
– Ее. Когда хоронили, страшно на комбата глядеть было – все губы покусал, почернел весь.
Вспомнил Сашка, как на марше, когда они с ротным подтягивали отстающих в хвосте колонны, подъезжал комбат на белом жеребце, сам в белом полушубке, к штабным саням и ласково справлялся, не замерзла ли, сидевшую там сестренку из санроты… Катей ее вроде звали. Эх, жалко дивчину! Очень жалко. И зачем только берут их на войну? Неужели без них не обойтись? Каково им среди мужиков-то? Хорошо, что остальные девчата в тылу, за Волгой, но и там может всякое приключиться. Засосало у Сашки под ложечкой – ничего он про Зину не знает… Последний раз на разгрузке свиделись, попрощались, и все… А времени два месяца прошло – для войны время огромное.
– Ладно, поведу к комбату, – решил Сашка.
У комбатовского блиндажа, не особо крепкого, тоже, видать, на скорую руку сделанного, сидел на бревнышке, полуразвалясь, комбатов связной – парень расторопный, но нахальный (знал его Сашка, из одной дальневосточной части они были). Лицо красное, загорелое, наверно, часто на солнышке припухает, глаза полузакрытые и будто хмельные.
Поднялся он лениво, поправил на груди автомат, скользнул взглядом по немцу небрежно (словно видал их каждый день) и процедил:
– Привет.
– Здорóво, – ответил Сашка, уязвленный немного равнодушием связного к его немцу.
– К комбату, что ли?
– К нему.
– Нельзя! – резанул тот и сделал шаг к двери.
– Я ж с немцем, разве не видишь?
– Нельзя!
– Чего заладил? Пойди доложи. Разведка немецкая сегодня на нас нагрянула. Выбили мы их и вот фрица взяли. Доложи.
– Не велел комбат никого пускать. Понял?
– Понял. Знаю, что у вас. Но куда мне с фрицем? Может, его в бригаду вести надо? Так я отведу. Только комбат приказать должен.
– Ты его, что ли, взял?
– А кто же?
– Кроме тебя, народу на передке нет, что ли, чудило?
– Я самолично. Только под конец ротный подмогнул.
– Герой! – усмехаясь и, видно, завидуя, процедил связной.
– Может, и не герой, а повозиться пришлось. Я ж его с пустым диском, брат, в рукопашной. Ну, иди доложи.
– Фриц-то не из здоровых, – оглядывая немца, сказал тот. – Такого невелико дело взять.
Сашка озлился, хотел было съязвить насчет мурла, которое наел тот на тыловых харчах, да раздумал.
– Иди доложи. – Уж очень надеялся Сашка, что пошлет его комбат в бригаду немца вести, потому и настаивал.
– Уж так и быть, – снизошел связной и стал спускаться в блиндаж.
Немец что-то забеспокоился, вытащил свои сигареты, быстро прикурил, жадно затянулся несколько раз. Дал сигарету и Сашке.
– Ты не робей, – решил подбодрить немца Сашка. – Комбат у нас мировой мужик. В последнее наступление сам ходил. Красиво шел. Понял?
Немец, разумеется, не понял, но одернул мундир, подтянул пояс, поправил пилотку, а лицо его, несмотря на суетливость движений, наоборот, как-то поспокойнело, отвердилось, хоть и побледнело. Губы упрямо сжались, на лбу складка наметилась.
– Проходите, – не поднимаясь, а снизу пригласил связной.
В блиндаже было совсем темно, только керосиновая лампа с разбитым стеклом тускло мерцала в углу стола. После света Сашка не сразу и разглядел комбата, сидевшего в глубине в наброшенной на плечи шинели. И, разглядев, не узнал. Всегда чисто выбритый, подтянутый, в белом подворотничке, сейчас комбат имел вид другой – обросший, со спутанными волосами, лезшими ему на лоб, в расстегнутой гимнастерке, согнутый, с отвисшей нижней губой и черными кругами около глаз, необычный и страшноватый.