Мороженщик

— Если можно, в этом году, пожалуйста, — терпеливо сказал Эйхорд.

— Черт, как жрать хочется, — жалобно простонал Дан, жадно запихивая в себя огромный сладкий пончик, — подкинь-ка мне еще один.

Работа в управлении Бакхеда шла своим чередом. Засасывала рутина, и Эйхорд, даже если бы очень хотел, едва ли мог что-нибудь изменить. Китаец и толстяк — Джеймс Ли и Дан Туни — были коллегами и друзьями Эйхорда сто лет: эти парни не бросали его все годы беспробудного пьянства, а со смертью Джеймса Дан и Джек осиротели и стали друг другу дороже прежнего. В последние месяцы Дан до смешного опекал Эйхорда. Вдобавок у него возникло ощущение, что он в чем-то обманул ожидания окружающих. Он начал небрежно относиться к работе, а когда ему назначили нового партнера, и вовсе стал делать все, чтобы вылететь с работы. Нечто похожее происходило и с Эйхордом.

Монрой Тукер, массивный, с огромными кулачищами, чернокожий детина был не лучшим партнером для Дана. Начальство, похоже, не понимало того, что, хотя Туни и работал многие годы в паре с китайцем, он не стал специалистом в межнациональных отношениях. Расовая ненависть была в крови у Туни и Тукера, и для одной упряжки они не годились. Отношения между ними были крайне неровными, но Дан в конце концов более или менее пришел в себя и начал постепенно возвращаться к нормальной полицейской работе. Однако до безупречности в выполнении служебных обязанностей было еще далеко.

— Ууух, — промычал Дан с полным ртом, передавая Эйхорду лист бумаги липкой рукой.

— Спасибо, — сказал Джек с демонстративной брезгливостью взяв листок двумя пальцами и стряхивая с него крошки.

— Только я в этом паршивом месте знаю, чего он хочет, — сказал Дан, с шумом прихлебывая кофе и рассеянно утираясь полой своей рубашки.

Расовая проблема — это, конечно, не единственное, что мешало нормальным служебным отношениям Тукера и Туни. И Эйхорд помнил, что это началось при расследовании первого же преступления, которым они совместно занимались. Женщина с ухажером погибли от пулевых ранений. Одно из тех дел, которые выглядят неправдоподобно, если облечь их в слова.

Джек вспомнил тот дом, будто это произошло вчера. Жалкая, захудалая двухэтажная квартирка, огороженная полицейской оранжевой лентой с табличкой: «Не заходить за полицейское ограждение». Он видит, как полицейские вводят внутрь, и кровь, и тела.

У каждого собственный стиль расследования. Эйхорд всегда стремился почувствовать преступление, понять самую суть, ощутить ауру. Дан, когда еще относился к работе серьезно, был труженик, работяга. Пунктуальный, дотошный. Его скрупулезность была незаменима при поисках улик. Тукер же походил на паровой каток. Его метод расследования заключался в том, чтобы нестись на всех парах до тех пор, пока не упрешься с размаху в стену.

— Здесь, — сказал Дан, и Эйхорд вошел в комнату, где лежал мужчина.

— Дробовик? — прозвучал риторический вопрос.

Выглядело это как самоубийство. Одно из тягостных бытовых дел, которые удается раскрыть раз в год по обещанью. С первых минут по свежему следу каждый занялся делом. Было похоже, что мужчина убил женщину тремя или четырьмя выстрелами в упор. Надо было очень сильно возненавидеть человека, чтобы так расстрелять, каждый раз вынимая использованные гильзы и отправляя новый жалящий заряд свинцовой дроби в то, что было человеческим существом. После этого он, по-видимому, убил себя.

— Он убил ее в спальне. Затем вошел сюда, сел на постель, все тщательно подготовил, приложил оружие к виску и выстрелил.

— Да, похоже.

— И размазался по стене.

Ружье слегка дернулось, и дробь полностью изрешетила лицо мужчины. Что остается от такого лица, представить невозможно, пока сам не увидишь.

Они с Тукером, Брауном и другими полицейскими были в спальне, где лежала женщина. Вдруг Туни прошептал Эйхорду пугающим шепотом, показывая на что-то в соседней комнате:

— Смотри!

Это было прилеплено к зеркалу. Усы мужчины, свисающие с одного конца верхней губы, как если бы они были сбриты ножом. Сообразив, что это такое, Туни слегка подвинул Джека так, что в зеркале смотрелось, будто Эйхорд носит усы мужчины, и, несмотря на кровь повсюду, запах и ужасное отвращение, оба они хмыкнули. А Дан сделал нечто непозволительное во время расследования преступления: потянулся и отодрал от зеркала усы и губу, брезгливо держа их на отлете. В глазах у него появился дьявольский блеск.

— Эй, Монро-ой, иди-ка сюда! — позвал он и проворчал: — Иногда, черт возьми, мне хочется, чтобы тебя уволили. Монрой! Как ты обходишься без усов?

— Зачем они мне?

— Потеребить себя за усы, когда что-то не ладится — это так успокаивает! Все чернокожие пижоны так поступают. А ты что же? Могу вот тебе предложить славный экземплярчик!

— Вот жопа! — сказал Тукер, поворачиваясь к Эйхорду. — Этот жирный недоумок опять валяет дурака!

Он терпеть не мог своего напарника, этого белого чурбана с его ослиными шутками. Но эта, последняя, была самой отвратительной. Эйхорд еще не успел ответить Тукеру, как толстый Дан шлепнул что-то на лицо черного копа, приговаривая:

— Вот! Теперь они у тебя есть. Посмотри-ка, — и придерживая руки полицейского, быстро подталкивал его к залитому кровью зеркалу так, чтобы Монрой мог увидеть себя с мужскими усами в обрамлении остатков губы. В ушах Эйхорда еще и сейчас стоял гневный рев Тукера, его непристойные проклятья, его дикий вопль потрясения и гнева. Он неистово лупил себя по лицу, стряхивая эту гадость, а затем с такой яростью кинулся на Дана, что тот чуть не попал в госпиталь. Эйхорд едва растащил их в разные стороны и с большим трудом успокоил Тукера, невероятное бешенство которого если и показалось присутствующим забавным, то они не рискнули это показать. Но в управлении и сейчас еще вспоминали иногда жестокую шутку толстого Дана:

— Гляди, это тот самый пижон, которому не понравилось носить усы.

Лас-Вегас

Красивый мужчина с поразительно прекрасной женщиной пробирались сквозь толпу туристов, суетящихся у регистратуры отеля. Ее красота не осталась незамеченной. Правда, вначале всегда обращали внимание на него, но долго перешептывались потом о ней, строили догадки, кто она такая, фотомодель или дорогая куртизанка.

Она безмятежно шла за ним, а он привычно улыбался, пока они пробирались через эту толпу. Она знала, что ему нравится быть на виду, это немного расслабляло его. Перед большой игрой он всегда был несколько на взводе, поэтому любая мелочь, способная снять напряжение, становилась плюсом. И ее красота тоже служила этому.

Она выглядела сногсшибательно, и ему доставляло огромное удовольствие видеть, как не только мужчины, но и женщины замирали с вытаращенными глазами, когда она — когда они — входили в комнату. Больше всего она нравилась ему в сильно открытом платье, которое было на ней всегда, когда они ходили за покупками в универмаги, доступные ему, в клубы, бары, рестораны, но не в казино.

Когда он играл, то предпочитал, чтобы она выглядела строго. Поэтому он наряжал ее в специально выбранную им для казино одежду: свитера, платья для коктейлей с высоким воротом. Хоть это и не имело особого смысла. Они вдвоем мгновенно привлекали внимание целой толпы самцов, которые давились вокруг них за столами ради мимолетного взгляда на ее грудь, безупречную форму которой не могли скрыть никакие платья и свитера. Эти похотливые взгляды отвлекали его, мешали сконцентрироваться на игре, вот почему он придавал такое большое значение тому, как она одета.

Вечернее казино жужжало. В неоновом пчелином улье шла большая игра. Людская толчея, клубы сигарного дыма. Они стали пробираться к более свободному столу. Как большинство шикарных тайных притонов в Лас-Вегасе, этот имел всего два игорных стола. Только сидя за таким столом, он ощущал, что живет полной жизнью. Красное и черное. Он чувствовал себя впередсмотрящим на носу корабля, рывками преодолевающего волны, намеренно рисковал, уверенный в своей удаче, ощущая за спиной присутствие великолепной Ники. И поделом этой мелкой рыбешке с разинутыми ртами. Ее удел — оставаться за кормой.