Ha горных уступах

– Чего сказки рассказывать? Краснобай! Я этого мужика откуда‑то знаю. Подождите‑ка! Солнце ярко засветило, присмотрюсь я.

Подошел, смотрит, кричит:

– Э! Да ведь это Дикий Горец из Югрова! Видел я его не раз и не два! Не иначе, как он рехнулся! Никто тут такой кутерьмы, кроме него, поднять не мог! Поранил ветвями грудь, шею, лицо, руки – страсть! Как решето стал! Что это с ним случилось! Люди милые!..

– Ну, и мужик же был! – говорит Тирала.

Все уже набрались храбрости и подошли к нему вслед за Сечкой.

– Дикий Горец? Луптовский? Я его знал! – говорит Сулся. – Ты ему, бывало, только в руки попадись, сразу в воздухе станешь зубами пятки ловить! Видел я его на ярмарке в Левоче, когда он коня на спину взвалил, как ягненка.

– Эх! Встречал и я его несколько раз, – говорит Сечка. – Раз он мельничное колесо рукой остановил. Мы как раз из города ехали. Мельник бежит – что за дьявол?! – и перекрестился даже, а тот держит и смеется, шельма. Что дашь, – говорит, – за то, чтоб я пустил колесо. Дал ему мельник два талера, нельзя было иначе. Да и мельник не бедный человек, Каминский из Шафляр.

– Отец! Сечка!.. Слышите? – отозвался Сулея. – Мне сдается, что он еще жив! Дрожит!

Нагнулся Сечка, а он, Дикий Горец, глаза открыл и шепчет:

– Эх! Что меня одолело? Девка и лес одолели…

И умер.

ФРАНЕК СЕЛИГА И ГОСПОДЬ БОГ

Был мужик, Франек Селига; он в Магуже в рудниках работал; руду доставал. Красив он был так, что, когда он шел по деревне, бабы дрожмя‑дрожали. И гордился же он своей красотой, страсть! – хвастался… И тем он еще кичился, что родом был шляхтич, – так о Селигах и Зыхах Витовских говорят.

– Я из шляхты, – говорил он.

– И да ведь и цыгане тогда еще красть не начинали, когда ты уж шляхтичем был! – смеялись над ним.

В Кузницах жил пан Вавельский, управляющий; у него была дочь Анелька, красавица, какой еще на свете не бывало. Понравилась панна Вавельская Франеку Селиге.

– Вот мне пара, – говорил он, – словно нас из одной сети вынули, как двух пеструшек.

И раньше он щеголем был, а теперь ему уж и удержа не было. Кожух на нем черный, длинный, красными широкими шнурами обшитый, штаны девятью синими полосками расшиты (а уж самому что ни на есть богатому хозяину пяти полос хватало). Он сам на себя заглядывался; сапоги светлые, желтые, шляпа с широкими полями, тетеревиное перо на ней. Панна с отцом по воскресеньям ездила в костел, в Новый Торг; туда ходил, нарядившись, и Франек Селига. Когда было грязно, он уж и не знал, как идти. Скакал все больше с камня на камень, чтобы ногой в грязь не ступить. Он ловкий был.

Пить перестал, курить перестал, ни‑ни, все только деньги откладывал, да рядился. А в костеле святой Анны, в городе, когда там, Бог весть, сколько народу бывало, он умел протолкаться к скамье, на которой сидела панна Вавельская с отцом.

Там он не надоедал Господу Богу. Не помнил, где он, только нос задирал – какой‑де я красавец – и посматривал на панну. Да и она на него иногда смотрела из‑за молитвенника.

А Франек это объяснял в свою пользу; он был страшно самоуверен и всегда спорил со всеми.

– Полюбила она меня, – говорил он. – Не может иначе быть!..

– Кто?

– Анеля.

– Какая Анеля? Мостова?

– Вот еще!..

– Кубы Ветряного?

– Очень надо!

– Кшентовская?

– На что она мне!

– Да какая же Анеля? Мацькову Анелю за Бронка выдали, Стосецкую тоже выдали, она на Гладкой хозяйничает, не для тебя уж она – какую же ты там еще Анелю нашел!

– Не девка она, панна!

– Панна?

– Панна.

– Да ведь ты мужик!

– Вот еще!.. Я из шляхты!

– Ну! Из той, что коров пасет!

– Ну, и пусть!

– Да скажи же, Франек, не болтай ерунды, какая Анеля полюбила тебя?

– Вавельская.

– Из Кузниц!

– Да.

– Да ты рехнулся?

– Нет, не рехнулся!

– Она тебя полюбила?

– Ну да!

– Да тебе, никак, глаза песком засыпали?

– Нет, не засыпали!

– Ну, если так, что ж ты, – женишься?

– Женюсь.

– Жди! Так ее за тебя и отдадут! Был бы ты хоть органистом или кем нибудь в этом роде!.. А ты кто? Просто рудокоп и только!

– Зато я красив так, что хоть диву давайся!

– Что правда, то правда, – нечего и говорить, не чорт тобой отелился, да только откуда ты взял что она тебя полюбила?

– Посматривает на меня.

– Ну, вот… Да ведь и лиса на картошку смотрит, а есть ее не станет!

Придет Франек в Кузницы за рассчетом, смотрит во все стороны, глаза все проглядит, нет ли где Анельки? Она ему ведь глубоко в сердце закралась. Ну, и добивался того, что иногда подойдет к ней и несколько слов скажет. Она, хоть и панна была, а от него не убегала; в городском платье она только по воскресеньям да по праздникам ходила, а в будни носила простую юбку, платок на голове, и башмаки носила простые, деревенские.

Но раз и не два случалось ей и босиком выбегать. А все‑таки ей надо было говорить не «Анеля», а «панна Анеля» – ее отец, управляющий, так всем наказывал.

Пока они только издали посматривали друг на друга, все было ничего. Но вот раз в воскресенье Анеля пошла за брусникой в Ольчиско; Франек Селига подкрался к ней (он на такие дела мастер был). Эх, уж губы в губы впились, руки за спиной обвились – вырвалась.

И вот теперь Франек Селига начал с ума сходить. Узнал он, что она и вышла бы за него, да только пускай отец позволит.

Не прошло и нескольких дней, как Анелька сказала ему, что отец и слышать об этом не хочет, что он нашел ей жениха, портного из Сонча, и выдаст ее за него замуж. Отец сказал еще, что – пусть весь мир у его ног ляжет – и это не изменит его решения. Господом Богом поклялся, что ничего из этого не выйдет. Сердился он страшно, кричал, говорил, что запрет ее в чулан, где он платье прятал, а Франка прибьет, как пса, если он только посмеет подойти к их дому.

В чулан ли он ее запер, или в другое место, но только с той поры Селига не мог ее увидать и только от служанки узнавал, что она его любит и по нем тоскует.

Льстило это ему, но и жаль ему ее было, страсть!.. Объяснила она ему, что люди тут не помогут, разве Господь Бог один…

– А и впрямь! – думает Франек. – Ведь Господь Бог всемогущ; коли я Его попрошу, как следует, неужели Он мне в беде не поможет?

Поблизости не было костела; был костел в Хохолове, другой – в Новом Торге, но это было далеко. Вблизи была только каменная часовня с медной крышей; в ней было Всевидящее Око, сделанное из дерева и покрашенное.

Стояла она у дороги.

Пошел Франек к часовне, снял шляпу, стал на колени и начал молиться:

– Господи Боже, если Ты мне поможешь в этом горе, я Тебе в костел пожертвую столько серебра, сколько в обе руки взять могу. Откуда оно будет, оттуда и будет; из земли ли вырою, в море ли выловлю, из Луптова ли принесу, или украду где‑нибудь: Ты уж об этом не заботься, не Твоей головы это дело, а моей. Ты ведь всемогущ и, если захочешь, все в одну минуту может сделать; но я и неделю подожду, только сделай, – честью Тебя прошу, перемени Ты сердце в пане Вавельском, и пусть он нам не противится. Аминь.

Встал и пошел.

Роет он руду, роет, ждет; но все остается, как было. Служанка только ему сказала, когда в субботу он вышел из рудника, что пан Вавельский еще раз рассердился на дочь и отколотил ее палкой.

Прошла неделя.

Идет Франек снова к часовне, становится на колени, снимает шляпу и говорит:

– Господи Боже! А неделя прошла… Что обещал я Тебе, то сделаю. Ты, может быть, чем другим был занят; ну, так пусть еще неделя пройдет. Через неделю я выйду из рудника. Честью Тебя прошу, только не шути: со мной шутки плохи! Если б я не знал, что Ты все можешь, я бы к Тебе не приставал. Но, раз Ты можешь, значит можешь, – сделай так, как я прошу Тебя; ведь тут дело идет обо всем моем счастье, а не об чем другом. Аминь.

Прошла неделя, и не узнал Франек Селига о том, чтобы сердце в пане Вавельском переменилось.