Ловец облаков

— Вам трудно говорить, — сказала Инга Лазаревна. — Может, не сейчас?

— А когда же еще? Пока мы одни. — Передышка между фразами требовалась ему, похоже, не просто от слабости — трудно было собрать мысль. — Так много надо сказать, но не знаю… налезает одно на другое… начинаю путаться. Для меня здесь вдруг прояснилось. Говорят, под конец в человеке что-то поневоле меняется… не просто в сознании, в самой химии организма. У неверующих возникают мысли о Боге. Но химия у всех разная. Этот старик… он мне, помню, сказал: «Если бы мне помогли умереть. Я хочу, но не знаю как». Я стал говорить: «Разве так можно? Вы же верующий человек, вы не можете так думать». Он махнул рукой, — Яков Львович слабо, пальцами, попытался изобразить жест: — «Что вера! Если бы сюда пришел черт и протянул мне в лапе смерть, я бы у него ее взял и расцеловал бы ему рога». Такие у него были боли. Я думал, что это можно понять, не испытав. То ли в моей химии есть что-то анестезирующее, то ли самому удавалось обойти. Вдруг дошло… как будто привиделось…

Дохнуло из открывшейся двери, вошла приземистая женщина в косынке, с хозяйственной сумкой в руке, вперевалочку, на распухших ногах направилась к койке соседа. Тот замычал, заворочался, узнавая.

— Пришла, пришла, — добродушно подтвердила женщина. — Ну, что ты тут опять натворил? У-у… ай-яй-яй… давай-ка, давай…

Не оборачиваясь, по треску разрываемой и сминаемой газеты, а еще больше по запаху Инга Лазаревна могла угадывать совершавшееся за ее спиной. Маразматик замычал снова. Как ни странно, женщина его мычание расшифровывала.

— Какое пиво? — отвечала насмешливо. — Не принесла я пива, здесь нельзя… Нет, и денег у меня нет… Как это вру? Не вру. Вот завтра тебя выпишут, дома получишь пива.

Выпишут, подумала Инга Лазаревна. Такого выпишут. Не занимать же зря бесплатное место. Пусть тянут родственники, если есть. А если выписать не к кому?

Яков Львович лежал тихо, прикрыв глаза. Женщина вышла выбросить грязный ком, он словно этого дожидался.

— Я не договорил, да? На чем я остановился?

— Вам что-то привиделось, — напомнила Инга Лазаревна.

— Привиделось? Не знаю. Не всегда поймешь… бывают такие состояния. Мужской голос, помню, говорил кому-то рядом: «Поработаешь в приемном покое, узнаешь, что жизнь еще ужасней, чем есть». Похоже на бред, да? Но чей? На самом ли деле я слышал, или в уме возникло, у меня самого? Как в полусне… плывет. Но я хотел вспомнить другое. Ученые не так давно обнаружили, какой несравненный, потрясающий ужас — миг рождения для младенца. Он до конца не проходит. Страх жизни… да… вспомнил…

— Вы устали, отдохните немного, — сказала Инга Лазаревна. — Хотите попить?

— Отдохну, да, — Яков Львович словно не заметил ее предложения. — Это было как будто уже где-то не здесь. Знаете, рассказывают про свет впереди? Я его видел, в самом деле, хотя глаза были закрыты. И меня тянуло к нему, легко, без усилий. Вдруг мне кто-то сказал, отчетливо, ясно: не туда. Ты трусишь, хочешь опять улизнуть. Кто это говорил? Я хотел объяснить, что никакого страха не испытываю, наоборот. Но услышал опять: не бойся, ты знаешь. Я понял… вспомнил. Там, справа, открывался переход вроде больничного, только без окон, мрачный… я ощутил, не оглядываясь… по дуновению тягостному. Трудней всего было сделать усилие. Ноги, все тело онемелые, отказывались подчиняться. Но я заставил себя повернуть… мучительно, по миллиметру. Не знаю, как. Неважно. А когда открыл глаза, там, за окном… это было наяву, я уверен… стали появляться птицы, остроносые, белые, необычные. Они за полнили воздух, все пространство. Между ними сновали другие, черные… Я их узнал, я видел таких в детстве. Было похоже на чудо, — лицо его обмякло в слабой улыбке, он бормотал все бессвязней. — Я вспомнил, что вы должны прийти, и я еще успею. У них были на крыльях буквы, слова… я их пробовал написать… думал, что сказать уже не смогу… но ведь они теперь существуют…

Поплыл, — поняла Инга Лазаревна. Ненадолго его хватило. Только что был такой ясный ум.

Дверь с астматическим присвистом снова открылась, вернулась к соседу женщина, вытирая бумажной салфеткой еще влажные руки. Подвинула табуретку, пристроилась, извлекла из кошелки сверток.

— Сейчас витаминчиками подкрепимся, смотри, что я тебе принесла. — Развернула зеленое яблоко, достала столовый нож, чайную ложку, разрезала яблоко на половинки.

Яков Львович расслабленно улыбался, видение недостоверного чуда еще не растаяло в воздухе, пропитанном запахами болезненных выделений. Ей очень захотелось покурить.

— Отдыхайте, — сказала, поправляя на нем одеяло, — я ненадолго выйду.

В коридоре внушительного сложения санитарка возила по полу шваброй, наполняя линолеум влажными отблесками светильников. Сияющая полоса от окна в дальнем торце напоминала о существовании солнца, постепенно подсыхающий мираж распространялся все дальше вглубь коридора. В воздухе брал свое запах полезной дезинфекции. Дожидаясь, пока ее пропустят, Инга Лазаревна задержалась у стены возле кровати. Малую часть кровати занимала крохотная старушка, присоединенная к капельнице. Из левого глаза, словно не вмещая прибывающей прозрачной жидкости, стекала по увядшей щеке слеза.

— Вы плачете? — спросила Инга Лазаревна и оглянулась на санитарку, привлекая ее служебное внимание.

— Котенок у ней дома остался, — объяснила та весело, приостановив движение швабры, и тут же заелозила ею с возобновленной энергией.

— Уже третий день, — тихо подтвердила старушка. Слеза, снова набухнув, потекла по щеке, и новая капля потекла из сосуда по стеклянной трубке. — Что же делать? Умрет от голода.

— Найдут люди, о чем здесь волноваться, — мотнула головой санитарка. Ее тело, прущее из голубого рабочего халата, утверждало свою весомую реальность среди призрачных переживаний. — Проходите, — пропустила она Ингу Лазаревну, избавляя ее от необходимости искать успокоительные, неизбежно фальшивые слова. Опять чувствуешь себя виноватой перед человеком, которому заведомо не можешь помочь. Всю жизнь от этого не избавишься.

Из-за двери ближней ординаторской послышался взрыв хохота.

— День рождения отмечают, — кивнула на дверь санитарка, не дожидаясь вопроса. — Народу приперло, мужики из верхнего отделения. Из шестой палаты только что одного увезли, а они… о! — отметила очередной залп веселья, скорей с сочувственным пониманием, чем с осуждением. Швабра в ее откинутой руке напоминала спортивный снаряд, мелковатый для столь могучей метательницы. Она, похоже, настроилась на разговор. — Сумок натаскали, торт вот в такой коробке… Я что хотела вас спросить, — задержала она двинувшуюся все таки дальше Ингу Лазаревну, — вы сколько тут берете за час?

— Не понимаю, — сказала та.

— Но вы же не так просто за ним ухаживаете. Не жена и вроде не родственница. Вы с ним на вы.

— А, — Инга Лазаревна почему то смутилась. — Я не сиделка. Я его сотрудница. Мы вместе работали.

— А, — ответила тем же понимающим междометием санитарка, не вполне, впрочем, убежденно. — Я вот хочу поискать чего-нибудь за деньги получше, чем здесь. В Москве ведь устроиться можно. Не сразу, ясное дело, сперва приткнуться хоть где. Мы из Иванова, — сказала почему-то во множественном числе. — Вы, что ли, одной нации? — вдруг дошла до нее словно объясняющая догадка.

— Причем тут это? — пожала плечами Инга Лазаревна и поскорей отошла, лишь на ходу уже вспомнив, что собиралась с этой санитаркой договориться, чтобы присматривала при надобности за Яковом Львовичем. Хотя такая деньги возьмет, а к постели скорей всего и не при близится. Скорей всего. Но ведь все равно дашь, усмехнулась она себе.

На лестничной площадке между этажами несколько человек дожидались очереди к телефону. Двое мужчин в спортивных брюках и майках курили возле окна в углу; на облезлой стене рядом с ними висело объявление, угрожавшее пациентам выпиской как раз за то, что они сейчас делали. Один угол объявления загнулся вместе с отлипшим скотчем. К Инге Лазаревне предостережение не относилось, но если бы не эти мужчины, привычка к законопослушию заставила бы ее поискать для курения другое место. Наслаждение было стоять у распахнутого окна, вдыхать смешанный с сигаретным дымом, настоянный на липовом цвете воздух. Женщина в длинном махровом халате, занимавшая телефон, добавляла в щель за монетой монету, заставляя светящиеся цифры возобновлять счет времени. Прежде, когда за одну монету можно было болтать сколько угодно, ее бы поторопили, но за свои деньги она имела право, приходилось терпеть. Подслушать бы при этом хоть что-ни будь стоящее, семейные секреты, новости — была бы все таки компенсация. Но эта больше слушала сама, показывая любопытствующим лишь прихваченный греб нем жидкий пучок на затылке, вставляла односложно: «А он что?… Ну, это конечно. Это ты правильно, так с ними и надо. Они же, как дети. Сама только не подставляйся». В кино любят воспроизводить такие разговоры с трубкой в руке, многозначительные паузы, выразительные улыбки, намеки, загадочное движение бровей. Реализм — как в жизни. Но в жизни присутствует еще и другой голос, не слышный зрителю. Какая может быть полнота, если ничто не открывается одновременно со всех сторон? «Видишь в профиль, остальное домысливаешь в меру способностей», — вспомнилось Инге Лазаревне. По какому это поводу выразился Яков Львович? Про все можно сказать так…