Лысый остров

Про Киро, конечно, надо рассказать подробно. Он был ведуном, то есть ведал тайны жизни и смерти, умел разговаривать с травами целебными и ядовитыми, знал, как заставить их служить людям; он был советником Вождя, то есть входил в Совет Старейшин (Совет семи Отцов). И он был влюблён в Зое. Понял я это не сразу, потому что более тактичного и сдержанного человека я ещё не встречал, хоть и повидал за свою жизнь немало. Только Хота, кажется, знал всё. Хота — мудрый старик, Хота видел всех насквозь: и Киро, и меня, и Зое. Зое прятала глаза и от меня, и от отца, и только на Киро смотрела открыто, с вызовом. Она ничего не обещала ему, она не любила его (хотя не могла не думать о том, что быть женой ведуна очень почётно), а знать о его любви — это ещё не обещание ответить взаимностью.

Какая она, моя Зое? Такая, что я влюбился сразу, хотя до этого всерьёз любил только дельфинов. Её волосы пахли мёдом, полынью, сухим деревом, а руки — красной глиной, из которой Хота делал посуду.

Зое умела рисовать. Так здорово, очень… м-ммм… цивилизованно. Совсем не похоже на витиеватые узоры, которыми анулийские мужчины украшали дома и одежду. Зое рисовала людей и животных, деревья, дома. Очень любила рисовать сюжетные картинки: вот пастухи выгоняют коз из загонов, вот спорят соседки, вот мальчишки заняты игрой, похожей на наши городки, вот Хота за гончарным кругом, у его ног их домашняя рысь Нин, а за его спиной столпились ребятишки — смотрят. Зое бы книжки иллюстрировать или мультики делать! Но анулейцы её не понимали. Женщины никогда у них не пробовали рисовать, да ещё так непохоже на традиционную живопись. Поэтому Зое никому не показывала свои рисунки, кроме Хоты, который любил дочь безумно. Я эти рисунки увидел случайно. Пришёл в восторг. Она смутилась, быстро всё спрятала и убежала, закрыв пунцовое лицо руками. Я её догнал, отнял руки от лица и сказал, что это здорово, это чудесно, надо гордиться своим талантом. Я держал её за кончики пальцев, а она смотрела на меня счастливыми и испуганными глазами.

Я вдруг заметил, что мы стоим посреди города, на Белой дороге, а вокруг нас уже стали собираться люди. Зое оглянулась, глаза её наполнились весёлым ужасом, и она умчалась прочь. Я растерянно посмотрел на людей, окруживших меня, и внезапно со всей силой понял про нас с Зое, что уже ничего нельзя остановить. И тут же увидел в толпе Киро. Лицо его было бледно, глаза горели…

…Мы разговаривали с Зое обо всём. У неё был пытливый ум и чуткое сердце. Ей было интересно всё! В каком доме я живу, какие деревья растут рядом с домом, в какие игры я играл в детстве, как я разговариваю с дельфинами, почему я ростом ниже анулейских мужчин, а голос у меня такой громкий, откуда у меня шрам на руке и как я смог победить рысь.

Сначала мне казалось странным, что ни Зое, ни старика Хоту не интересуют мои вещи, все те мелочи цивилизации, которые, по книгам, так нравятся диким племенам. Я показывал им компас, термос, зеркало, фонарик, но не встречал с их стороны восторга.

— Хорошие вещи, помогают человеку, — говорил Хота и возвращался к своему гончарному кругу.

Зое смотрела терпеливо и вежливо, тихо улыбалась и вела меня смотреть на гнездо ласточек, на маленькие водопады, на логово рыси с новорождёнными котятами. Но больше всего нам нравилось бывать в Доме Людей-со. Так анулейцы называли скальную гряду, которая тянулась вдоль города. Я никогда не видел подобного хаотичного нагромождения гигантских камней. Будто великаны играли в кубики разных размеров.

Зое взбиралась с глыбы на глыбу с ловкостью горной козы, мне было стыдно отставать от неё. Пришлось преодолевать страх и инстинкт самосохранения. Мы забирались на вершину, садились на горячий от солнца белый камень и смотрели сверху на город и лес, лес без края. Только где-то правее горизонта желтела тоненькая полоска. Видимо, это Холмы. И если добраться до них, то Посёлок будет найти нетрудно. Но когда мы сидели с Зое здесь, на вершине Дома-со, было ощущение, что мы с ней далеко-далеко от всего мира, как на другой планете. Что нет рядом ни молчаливого Хоты, ни красивого Киро, ни Центра и моих дельфинов. Никогда в жизни никого я так не любил, как Зое. Может быть, только маму.

„… Люди-со — это первые люди на земле, те, которых родила Дельфиниха-Мать. Они были огромного роста, выше деревьев, такие большие, что головами доставали до Дома Богов. Люди-со были мудры и терпеливы.

Они быстро научились слушать ветер и понимать море, языки трав, птиц и деревьев. Они нашли огонь и заставили служить себе. Трудна была жизнь первых людей на земле, но они никогда не враждовали, не ссорились и во всём помогали друг другу. Они жили так дружно, что тёмные силы, позавидовав им, наложили заклятье на их детей, и дети их стали малы ростом, и каждые новые дети рождались всё меньше и меньше. Люди-со с высоты своего роста уже не могли разглядеть их. При каждом движении человек-со мог раздавить около десятка детей своих и внуков. Чтобы избежать этого, люди-со замерли, перестали двигаться. Они так долго лежали и сидели без движения, что в конце концов окаменели. Их тела превратились в камень, камень много веков терпел ветер и воду, порастал мхом и кустарником, покрывался снегом, поливался дождём. Сейчас уже трудно увидеть в очертаниях каменной гряды гигантского человека“.

Семерых детей родила Дельфиниха-Мать, семь каменных хребтов на Лысом острове. Теперь я понимаю: то, что мы называем Хребтом Дракона, нависающим над морем недалеко от Посёлка — это тоже скелет человека-со, только поменьше. И когда мы летели на вертолёте над островом, то видели то в одном, то в другом месте такие каменные нагромождения, хребты, разрезающие лес. С высоты они и впрямь напоминают великанов, которые лежат на земле, раскинув руки и подогнув колени…

…Я сильно путаюсь и сбиваюсь. Из памяти стирается даже то, что дорого человеку и что он не хочет забывать. И, видимо, всё-таки милейший Павел Сергеевич что-то колет мне, от чего мозг притупляется и не хочет работать. Отдыхайте, мол, Андрон Михайлович, не тревожьтесь…

Забыл вот рассказать, что через две недели после того, как я покинул Посёлок, однажды утром (я уже совсем окреп и мог ходить) послышался стрёкот и шум, ещё далёкий, странный и знакомый. Он волной надвигался на Город, и в Городе началась паника. Матери хватали своих детей, уводили в дома, запирали окна и двери, тушили костры и печи. Не прошло и десяти минут, как город опустел, словно вымер. Я хотел было бежать на гору, убедиться, что не ошибся, что это действительно вертолёт, но Зое, прибежавшая с улицы, втолкнула меня в дом и стремительно захлопнула дверь.

— Тушите огонь, громкая птица!

Хота уже потушил огонь в печи и был сейчас старчески спокоен. Он обнял испуганную Зое и поцеловал её в макушку, будто с поцелуем желал передать дочери часть своей твёрдости и спокойствия.

— Это за мной, — растерянно сказал я, понимая, что Лист и Мумука волнуются. Я растерялся, потому что не предполагал, какой переполох поднимет в городе обычный вертолёт. Я хотел выйти, но Зое вцепилась мне в руку. В широко распахнутых глазах — сплошной ужас. Она лепетала что-то так быстро и взволнованно, что я даже не мог разобрать слов.

В общем, те минуты, в течение которых лётчик мог заметить меня, если бы я был на улице, были потеряны, гул мотора утих…

Я стряхнул руку Зое, потому что был зол, но она такими жалкими глазами посмотрела на меня, что стало стыдно.

Город скоро снова ожил, но анулейцы ходили настороженные, притихшие, детей из домов не выпускали, не разводили костров, ничего не обсуждали. Весь день было непривычно тихо, тревожно и как-то грустно. Я понял, что с вертолётом, который здесь называли громкой птицей, связана у анулейцев какая-то давняя беда, рассказ о которой передавался из поколения в поколение, но говорить об этом было нельзя. Я пытался расспросить Зое, но она отмалчивалась; приставал к Хоте — он сказал:

— Не надо вспоминать плохое и говорить об этом вслух, даже если это было давно. Тем более к ночи.