Страница 66 из 88
– Кто подъедет?
– Надежные люди. Пихтовский лавочник, маслодел и арендатор земель Кабинета его величества с сыном. Сын в пятнадцатом – шестнадцатом служил у меня вестовым.
– А солдаты охраны?
– Они будут убеждены, что сгружают патроны для нужд местного гарнизона.
– На виду у всех?
– Тайное надежнее делать явно. Впрочем, не так и на виду. Посмотрим. – Полковник, наконец, спрятал наган, неторопливо закурил сигарету.
– А что произойдет после возвращения к эшелону? – спросил Взоров.
– Если удастся все, как задумано…
Полковник не договорил. В дверях, соединяющих рабочее купе с солдатской половиной вагона, появился коренастый немолодой унтер‑офицер в гимнастерке из английского сукна и в погонах с броской бело‑сине‑красной окантовкой.
– Виноват, господин полковник. Просили доложить. Через полчаса Пихтовая.
Ковшаров кивнул, сделал знак унтер‑офицеру, дескать, свободен; встал.
– Пора будить поручика.
Сделав три‑четыре шага в направлении спального купе, обернулся. Взоров глядел вслед. Он не изменил позы, в которой сидел секунды назад, но правая рука его тянулась к висевшей на стене шинели, шарила в ее складках. Замерла, быстро опустилась, когда взгляды встретились.
– В моем саквояже бутылка «Ласточки». Не грех выпить по рюмке за удачу. Достаньте, пожалуйста, Григорий Николаевич, – невозмутимо, делая вид, будто все в порядке, сказал полковник. Сказал первое, что пришло на ум. Выждал, пока старший лейтенант поднимется, чтобы выполнить просьбу…
В Пихтовую прибыли ровно в полночь.
На крупной узловой станции не в сравнение с предыдущей, где останавливались, было оживленно, светло, несмотря на поздний час и стужу. Новенький красавец‑вокзал – строительство его началось в канун Второй Отечественной[19] и завершилось буквально месяцы назад – двухэтажный, с выложенными фигурной кладкой стенами, богатый лепкой, весь сиял в электрическом огне. Публика на перроне – в основном военные. Морозно поскрипывали офицерские ремни, хрустел под сапогами снег; слышался смех; речь русская мешалась с чешской, мадьярской, французской и еще Бог весть какой. Попахивало спиртным, дорогими сигаретами и махрой. Паровозы на соседних путях перекликались гудками. Некоторые были под парами, готовые двинуться. Жизнь на станции Пихтовой била ключом. Не зная, никак нельзя было сказать, что здесь находятся войска армии, терпящей поражение.
Покинув вагон, успели сделать несколько десятков шагов по людному перрону, как появился капитан Васильев вместе с начальником станции, одышливым толстяком с длинными обвислыми усами. Васильев доложил: неприятности, в пяти верстах от Пихтовой, по маршруту следования их литерного поезда, неизвестными злоумышленниками разобраны пути, рельсы скинуты под откос. Рельсы – пустяк, плохо – деревянные сваи моста длиной сажен в десять через речку Китат изрядно подрублены.
– Когда случилось? – нетерпеливо спросил полковник.
– Полчаса назад с востока, из Красноярска, прибыл эшелон, – ответил начальник станции. – Магистраль была в порядке.
– Срочно найдите паровоз и два‑три вагона, – потребовал Ковшаров от начальника станции. – Эшелон поставьте пока на запасной путь… Вы, капитан, берите взвод солдат – и на пятую версту. Проверьте заодно состояние полотна далее пятой версты. Тщательно проверьте. И постарайтесь выяснить, кто эти неизвестные…
Распоряжения начальника спецкоманды были четки, толковы. Взоров после свежей давности разговора в купе вслушивался в каждое слово пристрастно. Однако не мог обнаружить и малейшей спорности предполагаемых действий, не мог не оценить: задуманная операция начинает разворачиваться недурно.
Четверть часа спустя литерный поезд находился уже на запасном пути, зарево залитого электрическим светом вокзала осталось в полуверсте, чуть даже более.
А еще через непродолжительное время в ночном полумраке послышалось фырканье лошадей, скрип санных полозьев по снегу.
Четыре повозки, на каждой из которых по седоку, остановились около вагона. Времени даром в ожидании их не теряли. По приказу поручика солдаты охраны вагона заранее выгрузили, поставили прямо на снег металлические патронные ящики. Две дюжины их рядками высились у железнодорожной насыпи.
Возница головной повозки, спрыгнув с саней, безошибочно, несмотря на полумрак, приблизился к Хмелевскому.
«Наверное, этот и есть лавочник‑маслодел», – всматриваясь в немолодое, побитое оспинами лицо возницы, подумал старший лейтенант.
О чем‑то поручик с рябым поговорили коротко, и началась погрузка. Ящики скоро были уложены и увязаны веревками. Можно было трогаться. Хмелевский приказал солдатам охраны вагона тоже садиться в розвальни.
– С Богом. Поехали, – сказал он, и передняя повозка, а следом и другие двинулись с места.
Сам Хмелевский, увлекая за собой старшего лейтенанта, сел в сани, где возницей был рябой.
Отдалились от полотна. Взоров глянул на глубоко затемненный безмолвный эшелон, усмехнулся: «Столько было наставлений перед поездкой, столько слов о моей личной значимости и власти, и чем обернулось на самом деле. Но главное, как просто дал себя уговорить».
Когда, обогнув эшелон, переезжали железнодорожные пути, ночной вокзал, освещенный снаружи и изнутри, восстал перед глазами на секунду из мрака ничем не заслоненный. Взорову вдруг нестерпимо захотелось туда. Сию минуту, немедленно! От понимания невозможности выполнить желание у него сердце сжалось, зашлось страдальческой болью, и он поднял глаза к небу, мутному, с ускользающими редкими звездами…
Куда ехали?
Санная дорога за рельсовыми путями и окраинными избушками Пихтовой нырнула в глубокий лог; по дну его и направились вправо, повторяя все его изгибы, потом круто взяли на подъем. Рябой попросил господ офицеров слезть с саней, пройтись пешком; сам взял лошадь под уздцы, повел. Не зря увязывали тяжелую кладь. Не прикрепленные к саням, на этом подъеме ящики бы очень просто соскользнули в снег.
Выбрались из лога, и возница разрешил садиться в сани. Заснеженное ровное пространство угадывалось впереди. Но и оно не было долговечным. Запетляли среди каких‑то высоких, со странными грибовидными очертаниями, стожков. Ветер гулял меж этими стожками еще более сильный, чем в чистом поле.
– Холодно, – сказал рябой. – А у меня тулуп и шуба под ящики попали, не углядел.
– Далеко еще? – спросил поручик.
– Не‑с, верст пяток – и заимка, – ответил возница. Продолжил о шубе. – Ничего. На возвратном пути сгодится. Барловая. Теплая. Даром что снашивается скоро.
Въехали в хвойный лес, и ветер потерялся; дорога пошла прямая, чуть под уклон; кони перебирали ногами веселей, не нужно было их понукать.
– А вона и подъезжаем, – кнутовищем ткнул вперед в пустую темноту возница.
Взорову захотелось спросить у поручика, что за человек их возница – маслодел ли, другой ли кто‑то, что еще за люди с ним? Собрался задать вопрос этот по‑французски, но вовремя вспомнил запрет Ковшарова употреблять даже русские малопонятные слова, дабы не настораживать чалдонов. Соображают, какой груз везут, нервы взвинчены. Бог весть чего наделать с перепугу способны.
Бревенчатый дом – заимка – стоял у подошвы покатой горы в полукольце островерхих заснеженных елей. Взяв разбег с горы, все четыре подводы проскочили мимо дома; вожжи попридержали, натянули в низинке, вблизи от темнеющих на снегу двух больших темных пятен. Хоть и предупредил полковник Взорова, что груз будет временно утоплен, не сразу старший лейтенант сообразил: они на скованном льдом озере, а темные пятна – проруби.
– Так что, батяня, начинать? – подошел, спросил у рябого детина, обряженный в солдатское. Очевидно, сын маслодела‑арендатора, бывший вестовой Ковшарова. К офицерам и головы не повернул, будто их и не было рядом.
Донесся всплеск. За ним – другой, третий, пятый.
– И мы начнем. – Рябой подогнал повозку ближе к проруби, в мгновение ока распутал веревки. На помощь ему тенью метнулся неведомый Взорову человек, весь путь от Пихтовой правивший лошадью впереди них.