Страница 22 из 23
Глядя на это приближающееся к ней ужасное своим сходством милое личико, Наташа задрожала от отчаяния. Она вытянула руки, словно защищаясь от страшного призрака, и голосом ночных кошмаров, срывным и придушенным, закричала:
— Прочь! Прочь! Не хочу! Прочь!
Испуганный ее криком ребенок остановился, сморщил глаза и нос, и губки его посинели от плача.
А Наташа упала грудью на песок и зарыдала громко, с визгом, вся трясясь и дергаясь.
Пляж уж начал пустеть — наступало время завтрака, когда она пошла домой. Распухшая нога болела, и Наташа присела на скамейку берегового бульварчика.
— Она?
— Не может быть…
Голоса были русские.
— Она!
— Наташка — ты?
Перед ней загорелые, черные, как арапчата, стояли Шурка и Мурка. Круглые их глаза глядели на нее испуганно.
— Господи! Да что же это с тобой? — ахала Шурка. — Какая ты страшная! Рыжая, зареванная!
— У меня нога болит, — жалко улыбнувшись, ответила Наташа.
— Господи! Она стала рыжая оттого, что у нее нога болит! Ничего не понимаю. Деньги-то у тебя есть?
— Не беда, — прервала Мурка. — Мы здесь танцуем в «Павильоне». Через пять дней получаем деньги и — марш в Париж. Тогда мы вас прихватим с собой…
— Да как тебя сюда занесло? — продолжала удивляться Шурка. — А Манельша тебя по всему Парижу разыскивает.
«Манельша… разыскивает, — пронеслось в голове Наташи. — Ах, да! Костюмы…»
— С чего же она взяла, что я… — пробормотала она.
— Именно решила, чтоб тебя, — радостно прервала Шурка. — Брюнето женился на Вэра. Открывают свою мастерскую. Вэра утащила у Манельши все лучшие модели, которые сама показывала и которые ты показывала. Но Манельша не желает подымать никакого скандала и надумала сделать тебя директрисой. Говорит, что ты очень дельная и очень приличная, словом — влюбилась в тебя. А ты тут нюнишь!..
— А Любаша-то бедная! — прервала ее Мурка. — Какой ужас!
— А, что? — устало спросила Наташа.
— Как — что? Разве ты не знаешь? Господи, она ничего и не знает! Все газеты только об этом и пишут. Зарезали ее.
— Задушили, а не зарезали. С целью грабежа, — вставила Мурка.
— Не с целью грабежа, — перебила Шурка. — Там как-то иначе, по-юридически… С целью симуляции грабежа… Вот как.
— По подозрению арестован Жоржик Бублик — знаешь? Ну, наверное, знаешь.
Обе торопились, перебивая друг друга.
— Настоящая фамилия — Бубелик. Это так прозвали Бублик, а он — Бубелик. Латыш, что ли.
— Не латыш, а латвийский подданный. Это разница. Да вы его, наверное, знаете…
— Все лето таскался за Любашей по всем ресторанам, такой подлец! Стой, Мурка, у тебя же была газета… та, французская… Да посмотри в сумке.
Мурка раскрыла вышитую купальную сумку, набитую всякой балетной требухой.
— Да ведь была же! — волновалась Шурка.
— Постой, а это что?
Мурка выхватила из рук Шурки газетный сверток и, вытащив из него грязные балетные туфли, развернула.
— Ну, кто же ее знал, что это та самая, — сконфуженно пролепетала Шурка. — Ну, вот… смотри. Это «Matin». Вот «Gueorgui, Georges Bubelik». Вот он… смотри…
Голова… голая шея без воротничка, странно, точно от холода, сжатые плечи…
— Гастон.
Наташа устало смотрела на это лицо. Она была совсем спокойна. Как будто ей снова и снова рассказывают давно ей известную, совершенно для нее постороннюю историю. Только сердце колотилось отчаянно — но оно жило своей жизнью, и это биение его было чисто физическое, потому что душа ее была совершенно спокойна.
Больше всего в настоящий момент интересовало Наташу ее собственное лицо. Ей почему-то казалось, что оно улыбается, и она со страшным усилием сжимала губы.
«Как это странно! Почему я так?»
— Да, да, латвийский подданный, — перебивая друг друга, тараторили Шурка и Мурка. — Латвийский, без определенных занятий. Двадцати двух лет.
И вдруг обе вскинулись.
— А репетиция-то, Господи!
— Наташка! Приходи вечером в «Павильон». Или завтра на этом месте в одиннадцать.
— Нет, лучше приходите сегодня! Поболтаем, — говорила Мурка, машинально заворачивая туфли снова в ту же газету.
Наташа осталась одна. Закрыла глаза. И вот опять Шурка перед ней:
— Наташка, ты, может быть, расстроилась? Я сейчас только вспомнила, что он и за тобой бегал. А? Да ты плюнь. Такой мерзавец, он и тебя мог бы. Иди, голубка, отдохни! А я бегу…
— Значит, так, — думала Наташа. — Он убил Любашу, чтобы ограбить и вернуться ко мне. Тогда его казнят. Или он убил из ревности?
Она вспомнила обрывок письма. Ведь он сорвался ехать именно после этого письма.
Тогда его оправдают.
Его оправдают, но он — вернется ли он к ней? Он, значит, все время любил баронессу, однако был с ней, с Наташей. Значит, опять вернется к ней.
Но лучше всего, если убил из-за денег и сумеет вывернуться. Нужно, чтобы было так: убил из-за денег, но доказать, что убил из ревности.
Она, Наташа, может ему в этом помочь… Она покажет этот обрывок письма, может присочинить что-нибудь. Это так. Но сейчас важнее всего другое. Важнее всего понять, установить для самой себя: любил ли Гастон баронессу?..
Вспомнился разговор в дождливый день в ресторанчике: «Но если заставить такую женщину полюбить…» Так, кажется, он сказал… «То нет высшего блаженства на свете». Да, да. Он сказал именно так. Но, пожалуй, что она-то его и не любила, а он только надеялся и представлял себе это «высшее блаженство».
Что бы там ни было, надо сейчас же ехать в Париж. Откладывать на пять дней немыслимо.
И еще одна возможность: ведь он арестован только по подозрению. Может быть, убил-то и не он?
Но они там будут снимать оттиски пальцев, увидят его страшные руки.
— «Любаша задушена!» — сказала Мурка.
Усталость и скука. Так давно, давно она все это знала, что теперь, узнав в окончательный и последний раз, не чувствует ничего, кроме смертельной усталости и скуки.
Не печаль, не тоска, а вот именно то чувство, когда все то же самое долбится без конца, без конца…
Только вот сердце бьется так, что дышать трудно. Сердце само по себе, по своей воле отмечает что-то последнее и окончательное. Да еще этот странный смех, который растягивает ей губы и с которым она никак не может сладить.
24
Жизнь — только блуждающая тень… Это сказка, рассказанная идиотом, которая полна скандалов и ярости и которая ничего не значит.
Да. Ждать еще пять дней немыслимо. Надо сейчас же ехать в Париж. И главное, не теряться, ничего не забыть и ничего не перепутать, иначе она погибла. «О том» сейчас думать не надо. Сейчас надо ехать в Париж. Денег нет. А голландец? Немедленно идти в «Павильон». Сейчас время завтрака. Он там.
И она, спеша и спотыкаясь, побежала в ресторан.
Метрдотель не сразу ее узнал — так изменилась она от новой прически, от красных пятен на щеках, от заплаканных глаз — и, не узнав, повел на другую сторону террасы, но она, быстро повернувшись, направилась к своему обычному месту.
В ресторане было пустовато. И главное — столик голландца был пуст.
— Где этот господин? — спросила Наташа и сама удивилась, как громко она говорит.
— Его нет, — ответил лакей.
И она сейчас же вскочила со стула, на который уже успела сесть, и бросилась к выходу.
Теперь было уже совершенно ясно, что голландец на пляже. Он, значит, сегодня купается дольше обыкновенного. Надо бежать на пляж, не теряя ни минуты. Тогда она еще сегодня успеет уехать.
На пляже было уже совсем пусто. У самой воды одевалась какая-то личность из тех, что не берут кабинок, а купаются в тихое время прямо с берега. Личность напяливала белье на мокрое трико, и ветер вздувал парусом белую рубаху.
Подальше человек десять мальчишек, громко крича, гонялись друг за другом стаей мелкой рыбешки.