Нексус

— Трудно сказать.

Его заинтересовал большой чемодан, стоявший в углу, под полкой с туалетными принадлежностями.

— Что там?

Я пожал плечами:

— Надо узнать.

Он расстегнул ремни, но чемодан оказался заперт. Это нисколько не смутило Керли. Повернувшись к другу, он спросил:

— Где у тебя отмычка? Пошевеливайся! Носом чую — там что-то есть.

Приятелю Керли не потребовалось много времени, чтобы вскрыть чемодан. Рывком они откинули крышку. Первое, что мы увидели, был маленький железный ларчик, предназначенный, видимо, для хранения драгоценностей. Тоже заперт. Пришлось снова прибегнуть к отмычке.

Среди вороха любовных писем нашлась и та самая записка, конверт от которой я видел в унитазе. Написанная почерком Моны, она начиналась словами: «Любовь моя, я в отчаянии…»

— Держи это у себя — может пригодиться, — сказал Керли, засовывая остальные письма обратно в ларец. Приятеля он попросил все закрыть как было. — Проследи, чтобы замки работали безотказно, — прибавил он. — Никто не должен ничего заподозрить.

Проворно, словно рабочие сцены, они придали комнате прежний вид, вернув ей тот же беспорядок, вплоть до того, что положили на старое место засохшие корки. Какое-то время они горячо спорили, лежала одна из книг на полу раскрытой или нет.

Когда мы покидали комнату, молодой человек настоял, чтобы оставить дверь приоткрытой.

— Да черт с ней! — отмахнулся Керли. — Кто это помнит?

Заинтригованный его уверенностью, я спросил, почему он так думает.

— Просто интуиция, — ответил Керли. — Никто не запомнит, в каком положении оставил дверь, если, конечно, не было причины специально ее не прикрывать. А какие причины могли быть у вашей Стаси? Да никаких. Это очень просто.

— Пожалуй, слишком просто, — сказал я. — Иногда помнишь какие-то вещи без всякой причины.

Ответ Керли сводился к тому, что у человека, позволяющего себе жить в таком хаосе, не может быть хорошей зрительной памяти.

— Возьми хоть вора, — привел он пример, — тот помнит, что делает, даже если совершает ошибку. Держит в голове цепь событий. Это необходимо, иначе — прощай, удача! Хочешь, спроси сам у этого парня.

— Керли прав, — подтвердил приятель. — Моя ошибка заключалась в том, что я чересчур осторожничал. — Он уже начал рассказывать свою историю, но я поспешил их выпроводить.

— Прибереги на следующий раз, — сказал я.

Выходя на улицу, Керли обернулся ко мне со словами, что я всегда могу на него рассчитывать.

— Мы еще достанем ее, — пообещал он.

5

Я жил как во сне, кошмарном сне наркомана, — пытался, как авгур, провидеть будущее, распутывал ложь за ложью, просиживал вечера в очередном злачном местечке с Осецким, одиноко бродил вечерами по набережной, сидел в библиотеке, изучая «учителей жизни», разрисовывал стены в квартире и вел сам с собой ночные беседы. Все в таком вот духе. Ничто на свете не могло меня больше удивить, даже внезапный приезд «скорой помощи». Кто-то, по-видимому, Керли, решил, что от Стаси проще всего избавиться таким образом. К счастью, когда приехала «скорая», я был дома один. «Здесь нет сумасшедших», — сказал я водителю. Тот выглядел раздосадованным. Кто-то позвонил и попросил забрать психически больную. «Это ошибка», — сказал я.

Иногда заходили хозяева квартиры — две сестры-голландки, интересовались, все ли в порядке. Постояв минуту-другую, уходили. Всегда растрепанные, неопрятно одетые. На одной — синие чулки, на другой — белые в розовую полоску: цвета вывески парикмахеров.

Да, еще о «Пленнике»… Я посмотрел пьесу один, не поставив в известность женщин. Те отправились в театр только неделю спустя и вернулись оттуда с фиалками, распевая во весь голос. На этот раз они избрали «Всего лишь поцелуй в темноте».

Вскоре мы втроем — как это могло случиться? — пошли в греческий ресторанчик. Там у моих дам развязались языки, и они стали в два голоса расхваливать «Пленника» — какая это замечательная пьеса и как мне стоит поскорее ее посмотреть — это расширит мой кругозор. «Но я уже видел ее, — был мой ответ. — Видел неделю назад». Завязалась дискуссия о достоинствах пьесы, сопровождавшаяся пылкими упреками в мой адрес: как я мог пойти на спектакль без них и как плоско и рационально звучат мои оценки. Посреди жаркого спора я извлек злополучное письмо из ларца. Нисколько не смутившись, они обрушились на меня с бранью и устроили такой шум, что вскоре весь ресторан следил за нашей склокой, и нас без особых церемоний попросили удалиться.

На следующий день Мона, чувствуя себя виноватой, предложила пойти куда-нибудь вдвоем, без Стаси. Сначала я категорически отказался, но Мона настаивала. Я подумал, что, возможно, у нее есть для этого веские причины, которые в свое время откроются, и согласился. Было решено провести послезавтра вечер вместе.

Вечер наступил, но, уже стоя на пороге, Мона заколебалась — идти или нет. Наверное, я немного перебрал, подшучивая над ее внешним видом — ярко-красная помада, зеленые веки, мертвенно-белое от пудры лицо, плащ до земли, юбка до колена и в довершение всего — эта гнусная кукла с порочной физиономией — граф Бруга, — которую она прижимала к груди и намеревалась захватить с собой.

— Нет, — возражал я, — только не это!

— Но почему?

— Потому что… Черт возьми, нет!

Она отдала графа Стасе, сняла плащ и села, нахмурив лоб. Я знал по опыту: теперь на вечере надо ставить крест. Однако, к моему крайнему изумлению, вмешалась Стася: она обняла нас за плечи — прямо как старшая сестра — и заклинала не ссориться.

— Идите! — напутствовала она. — Идите и хорошенько повеселитесь! А я пока приберусь. — С этими словами она осторожно подталкивала нас к двери. Мы уже выходили на улицу, а Стася все еще кричала вслед: — Желаю хорошо провести время! Повеселитесь от души!

Вечер не заладился с самого начала, но мы решили быть выше суеверий. По мере того как мы убыстряли и убыстряли шаг — почему? куда спешим? — я чувствовал, что вот-вот взорвусь. И в то же время не мог выдавить из себя ни слова. Я онемел. Вот мы вдвоем торопливо идем, чуть ли не бежим, чтобы «повеселиться», а куда — до сих пор неизвестно. Может, просто вышли прогуляться?

Неожиданно я осознал, что перед нами метро. Мы спустились вниз, дождались поезда, вошли в вагон и сели, так и не обменявшись ни единым словом. На Таймс-сквер встали и, словно роботы, настроенные на одну волну, вышли из поезда и поднялись по лестнице. Бродвей. Все тот же старый добрый Бродвей, все те же ярко горящие неоновые лампы. Инстинктивно мы пошли на север. Люди столбенели, глядя на нас, но мы притворялись, что ничего не замечаем.

Наконец мы оказались перед рестораном «У Чин Ли».

— Зайдем? — спросила Мона.

Я кивнул. Она направилась к тому столику, за которым мы сидели в первый раз. Боже, когда это было! Тысячу лет назад.

Когда принесли заказ, она разговорилась. Все вдруг вспомнилось: еда, что мы ели тогда, наши нежные взгляды, музыка, звучавшая по радио, сказанные слова… Ничего не забылось.

Одно воспоминание сменялось другим, и мы с каждой минутой становились все сентиментальнее. «Снова влюблен… я не хотел этого… что мне теперь делать? …» Казалось, между нами ничего не изменилось — не было Стаси, квартирки в полуподвале, непонимания. Не было ничего, кроме нас, двух вольных птах, и вечности впереди.

Генеральная репетиция в костюмах — вот что это было. Завтра будем играть перед публикой.

Спроси меня тогда, что есть подлинная реальность — эта любовная греза, эта нежная песня или та жизненная драма, что вызвала ее из небытия, я ответил бы: «Конечно, греза. Конечно, она».

Мечта и действительность — разве они не взаимосвязаны?

Помимо собственной воли, мы говорили много и искренне, глядя друг на друга по-новому — жадным и голодным взглядом, совсем не так, как прежде; мы пожирали друг друга глазами, словно жили последний день. Наконец мы вместе, наконец обрели понимание, и теперь наша любовь не кончится никогда. Бодрые и обновленные, вышли мы из ресторана и, слегка пошатываясь от пронзительного ощущения восторга, рука об руку пошли бесцельно по улицам. На этот раз никто даже не посмотрел в нашу сторону.