Соленая купель

Лутатини видел, с каким рвением, рискуя свалиться за борт, матросы выполняли работы, точно бились за свое собственное счастье. И сам он делал то же, несмотря на пронизывающий страх перед грозной стихией. Корабль, раньше постылый и ненавистный, теперь вдруг стал милым и дорогим, как самый близкий друг. Лутатини начинал понимать, что вся надежда возлагалась на судно. Только не поломалась бы машина, не оторвало бы руль, не лопнул бы штуртрос. В минуту небольшого затишья матросы шутили:

— Какие могут быть грехи за нашим братом?

— Да, все смоем в соленой купели.

Лутатини нисколько не сердился на них. Все они были славные ребята. Сейчас, перед лицом ревущей смерти, им нельзя было не стоять друг за друга. Каждая пара рук, вовремя пущенная в дело, могла спасти от гибели все судно.

Работая, он робко оглядывался. Какая неожиданная перемена произошла в его жизни! На берегу он привык к медлительным движениям, к задушевным молитвам, к сладчайшему пению под звуки органа. Вся его деятельность протекала тихо и безмятежно, как ручей по ровному руслу, и была направлена к тому, чтобы творить дела милосердия. Но кому это нужно было здесь, где все кругом кипело и бесновалось? Бесформенные пласты туч, извиваясь, загромоздили все небо, словно там прорвались чудовищные цилиндры, со свистом и ревом выбрасывая бесконечные клубы пара. Во мраке, клокоча пенными гребнями, зыбилась поверхность океана, развороченная на десятки фунтов глубины. Иногда сила ветра слабела, словно ураган хотел дать людям возможность хоть немножко отдохнуть, опомниться, прийти в себя. Тогда можно было видеть, как бесчисленные валы, потрясая истерзанными вершинами, катились стройными рядами. Потом, внося хаос и неразбериху, снова обрушивались шквалы, еще более свирепые и сокрушительные. Ветер как будто падал сверху вниз, комкая тучи, снижая их до клотиков мачт. С другой стороны, словно рожденные распоротой утробой океана, внезапно возникали вихри, буйно кружились, дробя волны, поднимая столбы брызг и клочья пены. Лутатини неестественно пучил глаза, мокрый, усталый, придавленный ужасом. Сколько раз его накрывала волна, сбивая с ног, кружа в своем водовороте, сколько раз он ощущал близость гибели!..

Во время короткого затишья боцман отсчитал трех человек, в том числе и Лутатини, сделал рукой широкий взмах и крикнул:

— На бак со мною!

Длина каждой волны, считая от гребня до гребня, доходила до пятисот футов, волны накатывали на судно через каждые пятнадцать-двадцать секунд. Боцман с матросами постоял под мостиком и, выждав удобный момент, бегом бросился с ними на бак, словно в атаку. Железный канат левого якоря ослаб от ударов волн. Нужно было его подтянуть и сильнее закрепить. Потом несколько минут провозились с брашпилем. А когда собрались уходить, ветер сорвал брезентовый чехол с вентилятора, спускающегося в матросский кубрик. Вентилятор сидел низко, и, хотя своим замкнутым раструбом был повернут в подветренную сторону, в него захлестывала вода, попадая в жилое помещение. Боцман приказал Лутатини:

— Займись вентилятором. А потом приходи в офицерский коридор.

Лутатини ничего не оставалось, как только ответить;

— Есть!

Он остался на баке один. Площадь палубы здесь была небольшая, суживающаяся к носу. Порывы урагана снова усилились. Он работал с тревогой в сердце. Больно хлестали брызги, словно по нем стреляли горохом. А когда лезла на него водяная глыба, окатывая его с ног до головы, он судорожно хватался за вентилятор, как за своего спасителя. Вдруг корабль рванулся, свалился в наветренную сторону, на левый борт. Лутатини оглянулся — над палубой, взметнувшись в мутную высь, выросла огромнейшая волна с седым, завернутым внутрь гребнем. Казалось, поднялся из бездны апокалипсический зверь и, колыхаясь, дрожа, яростно зашипел над ним. Замерла грудь, остановилось дыхание. А дальше он почувствовал на себе непомерную тяжесть. Руки его легко оторвались от вентилятора. Кто-то могучий грубо схватил его лохматыми лапами, безжалостно смял, как маленького котенка, ревом разорвал уши и полетел с ним в пропасть.

Все произошло с быстротой промелькнувшей мысли. Голова его неожиданно вынырнула на поверхность воды. Отфыркиваясь, он даже не сразу понял, что очутился за левым бортом, в океане, в двух саженях от «Ориона». Волна стащила его в эту сторону потому, что была отражена наклонной палубой. Судно теперь неслось мимо него. Спохватившись, он заорал истошным голосом:

— Спасите!

Ярдах в ста на него катился следующий вал, увенчанный пеной. Лутатини отвернулся от него и умоляюще впился выпученными глазами в уходящий корабль. Промелькнул первый трюм, второй, поравнялся с капитанским мостиком, на котором стоял в своем длинном непромокаемом плаще с капюшоном на голове второй штурман. Последний, ухватившись за поручни, согнулся и глядел за правый борт, в подветренную сторону, не замечая погибающего человека. Лутатини закричал во всю силу своих легких:

— Капуан!.. Капуан!..

Второй штурман не пошевелился на этот зов.

В эти жуткие моменты зрение Лутатини настолько обострилось, что он одним коротким взглядом отмечал каждую мелочь. Приближался вал, потрясая разлохмаченной гривой. Гудела высь, ревел простор, а в разверстой глубине океана было спокойно и зловеще тихо, как в долине, защищенной от ветра горами. Словно из бездны, он продолжал кричать, взывая о помощи, но в то же время его терзала какая-то смутная и неуловимая мысль. Вот между машинным кожухом и капитанским помещением показался угольщик Вранер в рабочей куртке с расстегнутым воротом. Он направлялся на переднюю палубу. Он внезапно остановился, напрягая слух, и замахал обеими руками. Потом быстро повернулся и опрометью бросился в офицерский коридор. Затем Лутатини увидел за камбузом несколько человек. Одни оцепенело застыли на месте, другие, как сумасшедшие, помчались на корму. Впереди всех был угольщик Вранер. Больше Лутатини ничего не видел — огромный вал накрыл его клокочущим гребнем. Слепой, задохнувшийся, с судорогой в груди, он завертелся в кипящих потоках, словно гребной винт. И только в этот момент мозг его озарился давно застрявшей мыслью: почему он не оставил кому-нибудь из товарищей адреса своих родителей? Его раздавил страшный удар, и мысли оборвались, как тончайшие паутинки.

Пароход, не останавливаясь, продолжал идти дальше в крутящуюся мглу, к зыбучему горизонту, черный, грузный, упругий. Что-то настойчивое и упрямое было в его могучем железном корпусе.

XII

После ураганной встряски наступили тихие и безоблачные дни.

«Орион» шел в утреннюю зарю. Впереди виднелись острова, замеченные еще накануне вечером. К утру число их увеличилось, и они выросли, словно поднялись из воды. Издали казалось, что на пунцовом полотне небосклона художник набросал эскизы исполинских парусников. Серые очертания их жили и медленно плыли навстречу, не вспенивая зардевшихся вод, не нарушая безмолвия розового утренника. Погасли последние звезды, бледнел, теряя блеск, ущербленный диск луны. Еле заметный бриз принес на палубу аромат земли. Брызнуло солнце по океану. Все празднично засверкало. Синий воздух прорезали крики чаек, реющих над кораблем.

На мостике, держась за поручни, застыл, как манекен, Сайменс. Он смотрел вперед, щурясь от буйного света. Помятое лицо его было мечтательно. Пожилой холостяк, — он почти в каждом порту имел возлюбленную. Скоро он будет в Марселе и встретится с молодой и веселой Жанной. Пароходная компания платит за рейс бешеные деньги. Стесняться в расходах не приходится. Он даже приведет свою Жанну на пароход, чтобы подразнить капитана. При воспоминании о капитане у него задрожали ноздри. У крокодила больше совести, чем у этого кривоногого человека, который так нагло захватил его место.

Радиотелеграфист, забравшись на мостик, подошел к первому штурману и, держа в руке депешу, почтительно заговорил:

— Мистер Сайменс, поручение капитана исполнено.

Сайменс, оторвавшись от поручений, быстро оглянулся.