Американский Голиаф

– Зима – самое честное время года, – сказала Берта.

Джордж потрогал голубоватый фингал под левым глазом, потер саднящие ребра. Полиция Сиракьюса отделала Джорджа уже после того, как Чурба, чтобы вытащить его из тюрьмы, заплатил двум судьям откупные и все обвинения были сняты. Избили его просто так – любезность шефа.

– Одни птицы улетают, другие остаются, – сказала Берта. – Я уважаю тех, кто остается, но все равно не понимаю, как же они не замерзают до смерти. Хорошо, когда они есть, но так грустно, если подумаешь, что приходится выносить этим крохам.

Джордж, которому хватало забот с собственной болью, сильнее всего мечтал, чтобы эта его кузина – с замороженной рожей и тощая как палка – наконец заткнулась. Обычно Берта говорила пять слов в месяц, зато сегодня расщебеталась не хуже этих ее проклятых зимних пищалок. Джорджа раздражала забота о мухоедах, когда в утешении нуждается сам Бертин покровитель.

Но сильнее, чем боль, мучили Джорджа Халла шипы непонимания. Он не мог, как ни старался, объяснить ни потерю контроля, ни возмутительное поведение, ни столь вопиющее попрание приличий. Со времен подростковых потасовок с братцем Беном Джордж ни на кого ни разу не поднял руку. Взрослый человек, он вышел из себя лишь однажды, когда отлупил граблями того самого каменного истукана, подлинность которого несколько дней назад ринулся защищать кулаками.

Подлинность? Какая подлинность? Кто лучше его самого знает, что инсинуации Эрастуса Доу Палмера более чем оправданны? Без Джорджева обмана этот нелепый булыжник, колосс кардиффский, был бы сейчас в Айове стенкой водохранилища. Сильнее всего его сбивала с толку несомненная искренность той вспышки. Слова Палмера вовсе не обязательно означали финансовый крах. Последствия могли быть куда мягче. Однако, ввязываясь в драку, Джордж исполнял миссию; подобное же болезненное неистовство, очевидно, заряжало энергией его противоположность, преподобного Турка.

Берта считала заледеневших птичек, а Джордж все яснее понимал, что в какой-то миг стал жертвой своей же собственной блестящей мистификации. Чурба писал, как исполин о чем-то ему говорил. Не тот ли каменный голос, спрашивал себя Джордж, подтолкнул его к безумию?

Что, если он всего лишь пешка? Стиснутая рукой того самого капризного Бога, которого он так презирает? Если это правда, сколь бы фантастичной она ни была, если Голиафу дарована крупица жизни и обрывок святости, не подтверждает ли это сомнения Джорджа в отцовстве? И кто тогда притаился во чреве Анжелики? Джордж стукнул себя кулаком по лбу. Берта услышала шлепок, но не отвела взгляда от окна.

– Ромашковый чай обычно успокаивает, – сказала она.

Джордж ушел в комнату Анжелики. Жена отдыхала после прогулки по зимнему лесу, ее нежное фарфоровое личико покрывали прожилки вен. Джорджа захлестнуло теплым потоком. Он наклонился поцеловать Анжелику, но та отстранилась.

– Мадонна, – проговорил Джордж, – сжалься надо мной. Покажи хоть как-нибудь, что ты моя жена.

– К сожалению, я не могу этого сделать, – ответила Анжелика. – Раньше могла. Но теперь слишком поздно, дорогой. Неужели не понимаешь?

– Слишком поздно не бывает никогда.

– «Слишком поздно» – не выдумка, Джордж, – назидательно произнесла Анжелика.

– Но наш ребенок?

– Когда ребенок родится, я уйду. Еще не знаю куда, но место найдется.

– Уходи. – У Джорджа горело лицо. – Ребенок останется со мной.

– Это невозможно, дорогой, – сказала Анжелика.

– У тебя нет ничего без Джорджа Халла. Ты сама ничто без Джорджа Халла. Неужели ты думаешь, я позволю тебе украсть моего сына?

– Сын или дочь, отныне это тебя не касается.

– Не касается? Мое семя, внук Саймона, меня не касается? – Джордж хлестнул Анжелику по щеке.

– Ты собираешься меня бить? Тогда убивай сразу, потому что иначе я тебя убью.

– Тебя заколдовали, – сказал Джордж.

– Может, и так, – сказала Анжелика. – Да, это так.

Джордж Халл попытался поднять руку. Она висела, как сломанный маятник. Он видел себя в треснувшем зеркале Берты Ньюэлл. Синее изувеченное лицо напоминало рыбу на тарелке.

Нью-Йорк, Нью-Йорк, 15 декабря 1869 года

12 декабря «Нью-Йорк таимо, «Трибюн», «Сан», «Америкэн» и «Горн» вывесили на целую полосу рекламу Барнума.

Со всей скромностью, гордостью и радостью мистер Барнум уведомляет о приобретении им чуда века, всемирно известного ТИТАНА – идеального, исключительного, истинного КАРДИФФСКОГО ИСПОЛИНА.

Дабы отметить прибытие в Нью-Йорк сей поразительной окаменелости – древнего и вечно юного чуда, кое и само способно творить чудеса, – 15 декабря сего года состоится ГРАНДИОЗНЫЙ МАРШ. Начавшись в 9 часов утра на Гарлем-лейн, он пройдет на юг по Центральному парку, затем вдоль Пятой авеню до Мэдисон-Сквер, оттуда по Бродвею до Принс-стрит и закончится в САДУ НИБЛО, где исполин будет выставлен для показа в обществе воистину исполинского таланта – всеми любимого ГЕНЕРАЛА МАЛЬЧИКА-С-ПАЛЬЧИКА.

От окраин Бронкса и до глубин Бруклина протянулись афиши с тем же призывом. На тысячах улиц беспризорники и мальчишки-газетчики совали прохожим рекламки. Перед отелями «Пятая авеню» на Мэдисон-Сквер и «Астор-хауз» у мэрии дефилировали, нацепив доски-сандвичи, лучшие бомжи Бауэри. Вдоль береговой линии Манхэттена курсировала, превратившись в плавучий рекламный щит, паровая яхта «Речная королева». Сад Нибло был упакован в знамена, как бог в пеленки.

«ИСПОЛИНСКОЕ СЧАСТЬЕ БАРНУМА!» – такова была главная тема газетных новостей и городских разговоров. Чем шире расходилась весть, тем сильнее церкви всех конфессий осаждались прихожанами, явившимися возблагодарить Бога, восславить Ф. Т. Барнума и оставить заявку на любую щедрость, которой сей странный гость надумает облагодетельствовать город. Иные священники и настоятели в честь каменного человека устроили колокольный звон.

На Фултон-стрит компанию «Флаги Бетси Росс» окружили заказчики, измученные попытками добыть в магазинах «звезды и полосы». Первая же волна возбуждения за считаные часы смыла все запасы. Когда фабрика продала последний вымпел, начались беспорядки, и тридцать семь растоптанных патриотов были доставлены в городскую больницу.

Амос Арбутнот, эсквайр, более чем удивленный столь живым откликом тех самых ньюйоркцев, которые отозвались бы с ленцой даже на собственный некролог, помчался к Барнуму сообщать новости:

– В городе паника. Они на грани помешательства.

Барнум выслушал, покачал головой и произнес:

– Затеяв поругание, обретаешь святость. Я всегда знал, что выполняю за Бога Его работу. Вредно себя недооценивать, – добавил он. – Маловато, поздновато – вот явные признаки упадка.

Барнум набросал эскиз распятия, чертами напоминающего Титана, распорядился найти фабрику, способную за четыре дня, не дольше, отлить пять сотен, не меньше, таких реликтов, и отправил эмиссаров искать полулегальные мастерские, где итальянцы, евреи и китайцы, вооружившись наперстками, натянут на палочки флажки.

– Раз дело доходит до беспорядков, – предложил Арбутнот, – может, стоит вложить деньги в бинты.

– Стоит прощупать рынок свистков и дубинок, – ответил Барнум. – На бинтах много не заработаешь.

На МАРШ ИСПОЛИНА излилась благодать хорошей погоды. Парад начался теплым сухим утром, словно взятым взаймы у другого времени года. Солнце в пятнистом небе, точно пальцами, протыкало лучами облака, а в авангарде шествия вставала шеренгами дюжина походных оркестров. Шотландцы выдували из волынок поросячий визг. Румынские цыгане трясли тамбуринами. Там были немецкие рожки, ирландские флейты, польские танцоры и африканские барабанщики, акробаты из Норвегии и шоколадные oборванцы, игравшие тарантеллу на губных гармошках.