Американский Голиаф

Покачиваясь на спине лошади в такт ее шагу, Турк умиротворенно вспоминал времена своего детства, когда патриархи Книги, с их бородами и балахонами, казались ему чужими и далекими, как пыльные бури в Сахаре. Аскетичные апостолы имели мало общего с Сент-Луисом, Миссури, где родился и вырос преподобный. Понадобилось время и терпение, дабы понять, что Вифлеем – это колыбель Человека. Куда легче было бы броситься в объятия Иисуса, когда бы Он прошел через Бостон, Филадельфию, Чикаго или даже Нью-Йорк.

Преподобный Турк думал о том, что, пожалуй, слишком строго обошелся с Гербертом Черная Лапа. Но нет, уроки, припечатанные болью, помнятся дольше.

Форт-Додж, Айова, 3 июня 1868 года

Удары и отголоски? К чему размышлять о непостоянстве? Чтобы легче пережить настоящее? Не скучно ли столь долгое безделье? Так мне никогда ничего не добиться. Потрачу время на рассуждения. Есть лишь я один. Удар? Дикое сотрясение? Ну и что? Стыдно. Недостойно величия.

Бингемтон, Нью-Йорк, 10 июня 1868 года

Они шли по улицам Бингемтона, и Джордж Халл то и дело поглядывал на мятое лицо своего отца. Саймон Халл прожил на свете без малого восемь десятков лет. Сквозь покров его головы просвечивала кожа. Волосы как сухая листва. Губы – фиолетовые реки по краям болотистой впадины, что укрылась под защитой крошащихся стен. Только в глазах Саймона еще виднелась жизнь. Неумолимо-синие, они глядели на звездный ковш и жаждали возрождения. Джордж думал: «И я таким буду, если повезет все это вынести. Что за жизнь!..»

– Я переживаю за тебя, Джордж, – сказал Саймон. – Что за шашни с женой родного брата?

– С Лореттой? С чего ты взял? Что она тебе наплела? Переживай лучше за Бена. Сучка допрыгается.

– Лоретта мне ничего не плела. Я старый человек и живу в старом доме, Джордж. Со мной говорит каждая доска. Я слышу то, чего не хочу слышать. Мышь прошмыгнет, а по мне, будто целая армия.

– О чем ты?

– Бен на Лоретту не намолится.

– Ты решил, что мне могло прийти в голову опозорить родного брата?

– Я решил, что Джорджу не повредило бы держать своих цыплят в курятнике. Я решил, что твою шпагу хорошо бы засунуть в подходящие ножны. Я решил, что твоя жена – Анжелика, ты должен принять это и вести себя с неким подобием достоинства.

– Мне тридцать восемь лет. Я не идиот.

– Я не спрашивал, есть у тебя ум или нет. Я могу понять, как притягивает пылкая женщина, особенно если она валяется голяком всего в нескольких дюймах от тебя. Мы живем в одном доме.

– Да ты что?! Родной отец, у которого нет сил вытянуть дым из дохлой сигары, только что признался, что страх как рвется потрепать за шерсть любимого пуделька Лоретты? Или это ветер нашептал? Я, должно быть, сошел с ума. Ну да, так и есть.

– Не смей разговаривать со мной в таком тоне, Джордж Халл! Я лишь хочу сказать, что не порицаю тебя за греховные желания. Однако предупреждаю: держи своего жеребца в стойле. Оставь трагедии Шекспиру и грекам. Мы будем радоваться спокойной жизни, отличному делу и видам на будущее. Перед тем как умереть, я хотел бы знать, что мой дом благословлен шумным выводком здоровых внуков, – другой награды мы с твоей матерью и не желали. К чему я стремлюсь, Джордж, так это к миру в доме, здоровью и немного к процветанию.

Твои слова да Богу в уши. Думаешь, я хочу чего-то большего?

– Думаю, да. Я подозреваю в тебе нетерпеливый и беспокойный дух. Разрушительный дух. Разожми тиски отчаяния, эти алчные щупальца, которые тянутся к каждой капле меда в каждом улье. Пусть станет твоим девизом: «Твердость, смирение, благодарность».

– Спасибо, отец, я постараюсь запомнить.

– У тебя лживый язык, сын. Ты заносчив. Я решил поставить на службу и то и другое. Пришло время расширить наше предприятие, раздвинуть горизонты, найти новые рынки, создать новый продукт. Я работаю над сигарами для новоиспеченных свободных негров – это будет недорогая брева из колорадской медуры, назовем их «Негритосик». На этикетке довольный черный малыш, укутанный в белый заячий мех.

– Заячий мех. Хорошо, должно сработать.

– Перед тобой, Джордж, стоит задача выработать окончательную концепцию. Это потребует солидных усилий и преданности делу, однако и отдача обещает быть огромной.

– Даже и не знаю, что сказать.

– До того как ты наберешься храбрости и приступишь к работе, отряхни со своей доски старые щепки, освежи взгляд. Отправляйся в отпуск, ты его заслужил. Поедешь в гости к своей сестре Саманте.

– В Айову?

– Через неделю. Будешь собирать чемоданы, положи в них не только одежду. Упакуй гнев, разнузданный аппетит, вульгарную страсть и неуместные амбиции, которым позавидовали бы Александр, Аттила и Чингисхан. Упакуй туда демонов, что не дают тебе жить. Оттащи этот узел на запад да там и оставь – пусть выбелятся начисто, как те всеми забытые звериные кости, которые малюют в газетах. Развлекись, наберись впечатлений, поднимись до новых высот, заведи знакомства и раздвинь горизонты – стань другим человеком. В тебе многое заложено, Джордж. Мы с твоей дорогой матушкой всегда полагали, что ты пойдешь дальше, чем добрый и честный Бен. Это твой шанс. Иди и освежи свой дух. Будет время поближе познакомиться с женой.

– Ты хочешь, чтобы я взял с собой Анжелику?

– Способен ли дождь на западе напоить поля на востоке? Конечно бери. Кто знает, какая из дочерей подарит мне внука, которым я буду похваляться перед ангелами?

Форт-Додж, Айова, 12 июня 1868 года

Вопросы происхождения, безусловно, греховны. Мир – это скала. Все прочее – скала. Сладостное протяжение камня. Нашу непрерывность окружает тьма. Тогда скажи, Исток, если я под такой броней – кто мой враг? Если я – это все, можно ли меня преуменьшить? Тебя забавляют эти тирады? Меня тоже. Где мой разум?

Геттисберг, Пенсильвания, 26 июня 1868 года

Барнаби Рак глядел на поле могильных камней. Казалось, они были здесь всегда – естественный и точно выверенный шахматный узор. В идеальной симметрии бесконечных рядов чувствовался успокоительный порядок.

Барнаби Рак писал: «Сад молчания. Одеяла гробов укрывают дробленые кости, поруганную плоть, отрубленные конечности; в черепах отдаются эхом военные марши. Детрит патриотизма и гордости спрятан и укутан травой. Павшие солдаты лежат на спине в вечном боевом строю, памятники вздымаются вверх, ощупывая в тщетном возбуждении бесстрастное небо». Хорошо.

– Покойтесь с миром. При ближайшем рассмотрении вы и сами покой, – сказал Барнаби в пространство, потом занес это в блокнот.

Он переписал еще несколько фамилий с надгробий. «Их имена не принадлежат сейчас никому. Они беспризорны, солдаты иных армий в иных войнах могут брать их себе снова и снова. В этом чудо. Имен хватит на всех, и нет нужды волноваться, что они закончатся. Арсенал имен безмерен, как безмерна утроба матери-земли, способная дать приют батальонам павших. Неисчерпаемый национальный ресурс!»

Это поле боя он прочесывал по заданию «Нью-Йоркского горна». Его редактор, Джон Зипмайстер, велел Барнаби тащить свою жопу в Геттисберг, пока закопанные там тушки не провалились в забвение.

– Военный рассказ никому не нужен, – наставлял его Зипмайстер. – Нужен послевоенный. И никакого затасканного дерьма про то, как под сенью смерти все люди – братья. Поезжайте на кладбище «Ридж» и выбирайте из тамошних бедолаг героев. Северянина, мятежника, хорошо бы хоть одного крепыша нью-йоркской породы, соль земли. Суть в том, чтобы вычислить их родню, а у родни разузнать, кем были эти парни и чем занимались: где работали, с кем пихались, нравились ли им яблоки и кто по ним теперь плачет? Что именно унесла шрапнель или пуля и как оставшиеся в живых справляются со своей потерей? Ставят в церкви свечку или проклинают Бога и Линкольна? Куда, по их мнению, движутся их жизни, куда идет страна? Мечтают они о мести или смирились? Вы знаете, на чем все держится, Рак. Человеческая драма, эмоции, выводы. Вы вечно вопите и ноете, что вам не дают раскрыть свой талант. Вот и карты в руки. Привезите мне что-нибудь полезное, тысячи на три слов, чтобы полопались все мои чирьи.