Реквием

Теперь я понимаю, что она говорит об Алексе. У меня сдавливает горло, но я не желаю, чтобы Рэйвен видела меня плачущей. Я никогда больше не стану плакать из-за Алекса.

Рэйвен снова трогается с места.

— Идем! — окликает она меня через плечо. — Тебе еще помогать Джулиану собирать палатки.

Я оглядываюсь. Джулиан уже разобрал половину палаток. Сейчас он как раз обвалил еще одну, и она съежилась, словно гриб, растущий внутрь.

—У него там все в порядке, — говорю я. — Я ему не нужна. И делаю шаг следом за Рэйвен.

— Уж поверь мне, — Рэйвен разворачивается, и от резкого движения ее волосы взлетают крылом, — ты ему нужна.

Мгновение мы стоим на месте, глядя друг на друга. В глазах Рэйвен что-то вспыхивает, какое-то выраже­ние, не до конца понятное мне. Возможно, предостерегающее.

Потом на губах Рэйвен появляется улыбка.

— Я командую, — говорит она. — Ты должна меня слушаться.

Так что я разворачиваюсь и иду вниз по склону, к лагерю, к Джулиану, которому я нужна.

Хана

Тем утром, проснувшись, я на мгновение чувствую себя сбитой с толку: комнату заливает яркий солнеч­ный свет. Должно быть, я забыла задернуть шторы.

Я сажусь, сбрасывая одеяла в изножье кровати. За окном кричат чайки, а когда я встаю, то вижу, как солн­це окрашивает траву в ярко-зеленый цвет.

На столе я обнаруживаю одну из тех немногих вещей, которые я потрудилась распаковать: «После исцеления», толстое наставление, которое мне вручи­ли после процедуры и которое, согласно предисловию, «содержит ответы на самые распространенные — и редкие! — вопросы, касающиеся процедуры и ее по­следствий».

Я быстро нахожу главу о снах, просматриваю не­сколько страниц. На них подробно, с нудными специ­альными терминами, описывается побочный результат процедуры — сон без сновидений. Затем я натыкаюсь на предложение, от которого мне хочется прижать кни­гу к груди: «Как мы постоянно подчеркиваем, все люди разные, и хотя процедура минимизирует различия в темпераменте и особенностях характера, она неизбежно воздействует на всех по-разному. Примерно пять процентов исцеленных сообщают, что продолжа­ют видеть сны».

Пять процентов. Не так уж много, но, все же, и не аномалия.

Давно уже я так хорошо себя не чувствовала. Я за­крыла книгу и приняла внезапное решение.

Сегодня я съезжу на велосипеде к дому Лины.

Я уже много месяцев не бывала рядом с ее домом в Камберленде. Это станет данью нашей прежней дружбе и способом избавиться от скверного ощуще­ния, преследующего меня с тех пор, как я увидела Дженни. Лина, конечно, не устояла перед болезнью, но, в конце концов, это отчасти было и моей виной.

Наверное, потому я и думаю о ней до сих пор. Ис­целение подавило не все чувства, и вина продолжает искать выход.

Я проедусь к этому старому дому, увижу, что там все в порядке, и мне станет лучше. Вина требует про­щения, а я не простила себя за свой вклад в престу­пление Лины. Мне приходит в голову идея прихва­тить с собой немного кофе. Тетя Лины, Кэрол, его любила.

А потом я вернусь к своей жизни.

Я наскоро умываюсь, натягиваю джинсы и люби­мую теплую кофту, мягкую после многих лет общения с сушилкой, и, не расчесываясь, скручиваю волосы в пучок. Лина всегда корчила рожи, когда я так под­бирала волосы. «Нечестно! - говорила она. — Если я попытаюсь сделать так, у меня на голове окажется воронье гнездо!»

— Хана! Что-то случилось? — окликает меня из ко­ридора мать. В ее приглушенном голосе звучит беспо­койство.

— Да нет, ничего, — отзываюсь я. — А что такое?

Мать смотрит на меня с подозрением.

— Ты... ты что, поёшь?

Должно быть, я, сама того не осознавая, начала напевать себе под нос. Мне делается жарко от смущения.

— Я пыталась вспомнить слова одной песни, которую мне играл Фред, — быстро говорю я. — Но вспомнила совсем немного.

На лице матери отражается облегчение.

— Ее наверняка можно найти в ЛАММ, — советует она. Потом берет меня за подбородок и некоторое вре­мя критически изучает мое лицо. — Тебе хорошо спалось?

— Отлично, — отзываюсь я, высвобождаюсь из ее хватки и иду к лестнице.

Внизу папа расхаживает по кухне. Он уже одет для выхода на работу — осталось лишь повязать галстук. Стоит мне взглянуть на волосы отца, и я понимаю, что он смотрел новости. С прошлой осени, с тех самых пор, как правительство сделало первое заявление, под­тверждающее существование зараженных, отец требу­ет, чтобы новости были включены почти постоянно, даже когда мы уходим из дома. А когда он смотрит их, то запускает пятерню в волосы.

На экране женщина с оранжевым напомаженным ртом сообщает: «Сегодня утром возмущенные гражда­не осадили полицейский участок на Стейт-стрит, требуя сообщить, почему оказалось, что зараженные свободно расхаживают по улицам, распространяя свои угрозы...»

У стола на кухне сидит мистер Рот, наш сосед, и баюкает в ладонях кружку с кофе. Он уже делается не­отъемлемой частью нашего дома.

— Доброе утро, Хана, — здоровается он, не отрывая взгляда от экрана.

— Привет, мистер Рот.

Несмотря на то, что Роты живут через дорогу от нас, а миссис Рот всегда рассказывает о новых нарядах, ко­торые она купила своей старшей дочери, Виктории, я знаю, что они сейчас в затруднительном положении. Все их дети получили не особо хорошие пары — по большей части из-за скандальчика, связанного с Викто­рией: по слухам, ее заставили досрочно пройти проце­дуру, потому что поймали на улице после наступления комендантского часа. Карьера мистера Рота заглохла, и появились признаки денежных затруднений: Роты больше не пользуются своей машиной, хоть она и про­должает стоять, сверкая, за чугунными воротами, на подъездной дорожке. И свет они выключают рано — видимо, стараются экономить электричество. Похоже, мистер Рот так много времени проводит у нас потому, что сам больше не имеет работающего телевизора.

— Привет, па, — говорю я, проскальзывая мимо ку­хонного стола.

Он неразборчиво бурчит в ответ, скручивая оче­редную прядь волос. Дикторша продолжает: «Листов­ки были разбросаны по десятку различных мест. Их подсунули даже на детские площадки и в начальные школы».

На экране появляется запись репортажа - толпа про­тестующих на ступенях муниципалитета. На плакатах надписи: «ВЕРНИТЕ НАШИ УЛИЦЫ» и «АМЕРИ­КА БЕЗ ДЕЛИРИЯ». После убийства на прошлой не­деле лидера АБД, Томаса Файнмена, эта организация получила бурную поддержку. Файнмена уже почитают как мученика, ему по всей стране ставят памятники.

— Почему никто ничего не предпринимает для на­шей защиты? — говорит в микрофон какой-то мужчи­на. Ему приходится кричать, чтобы перекрыть гомон других протестующих. — Полиция должна охранять нас от этих сумасшедших! А в результате улицы кишат ими!

Я вспоминаю, какое волнение охватило меня ночью, когда я избавилась от листовки, как будто унич­тожение означало, что ее никогда и не существовало. Но, конечно же, зараженные не метили лично в нас.

— Это возмутительно! — взрывается папа. Я всего лишь второй или третий раз в жизни слышу, как он по­вышает голос, а дара речи он решился всего однажды — когда назвали имена погибших во время нападе­ния террористов и в этом списке оказалось имя Фрэнка Харгроува, отца Фреда. Мы тогда смотрели телевизор в рабочем кабинете, и внезапно отец развернулся и швырнул своим бокалом об стену. Это было настолько шокирующе, что мы с матерью лишь уста­вились на него в испуге. Я никогда не забуду слов отца, сказанных тем вечером: «Амор делирия невроза - это не болезнь любви. Это болезнь эгоизма», — На кой вообще существует это Министерство национальной безопасности, если...

В его монолог вклинивается мистер Рот:

— Рич, успокойся. Присядь. Ты расстроен.

— Конечно, я расстроен! Эти тараканы...

В кладовке аккуратными рядами выстроились коробки с нашими вещами и пакеты с кофе. Я сую пакет под мышку и сдвигаю остальные, чтобы щель была незаметна. Затем я хватаю кусок хлеба и мажу его арахисо­вым маслом, хотя новости чуть не отбили мне аппетит.