Газыри

И тогда он смастерил большого «змея», окрасил бумагу ярко-алым и поднял его на седьмое ноября под ветерком над центром станицы: как сам в последний вылет поднялся.

И деда начали звать «Красный змей», кличка тут же приклеилась: не только дети стали пальцем показывать и кричать, как водится, вслед — у взрослых прозвище тоже прочно вошло в обиход: мол, а где это? Да сразу за «Красным змеем» — «у проулке»…

Он комнату студентам сельхозтехникума сдавал — однажды пришла стайка, девчат:

— Краснозмеев, дедушка, это — вы?

Хотел дед как лучше…

Пробуждение среди полета вслепую

Спасибо вечернему чайку: поднял меня среди ночи.

И посреди сна…

Будто бы вошел я в просторное помещение, амфитеатром устроенное — что-то среднее между цирком, который, конечно же, всегда живет в моей памяти, и полузабытой «Коммунистической аудиторией» старого Университета, на Моховой, 11…

Легко прошелся внизу, несильно оттолкнулся и плавно взлетел. Без всякого напряжения сделал несколько кругов, иногда, будто голубь — но не так резко — переворачиваясь, и «приземлился» среди аплодирующих моему полету людей в самом верхнем ряду…

Не знаю, что это были за люди, но аплодировали они долго и искренне, просили меня повторить полет, и я им сказал: «Сейчас я попробую… Не знаю, получится или нет — заранее на это всегда сложно ответить… Но я постараюсь. Я буду очень и очень стараться. И хочу вам сказать заранее: если у меня что-то выйдет, то это только благодаря Запсибу. Уменьем этим я обязан только ему, и все должны это знать…»

По сторонам и снизу поддерживали: мол, вон вы снизу-то как — сверху проще!

Я стоял, готовился взлететь, думал: ничего не проще, нет.

Выбирал момент, чтобы не просто камнем броситься, а сразу же взлететь плавно…

Пожалуй, сон шел цветной, потому что люди, сидевшие в цирке-аудитории, одеты были очень пестро, а на самом мне был идеальный костюм стального цвета, в котором я ощущал себя очень комфортно. Не серого — именно стального…

И точно такого же стального цвета был пятачок внизу, будто подбитый тем же материалом, из которого пошит мой прекрасный, очень ловко сидящий на мне костюм.

Полет не состоялся, потому что тут я проснулся и отправился в сени — слегка охладиться…

Вернулся и, как мне показалось, долго лежал, внушая себе: запомни, запомни сон — не заспи!

Ты ведь переживал, что давно уже не летаешь — вот оно! Оказывается, от тебя не ушло. Если бы не проснулся — и этот сон не застал в собственной башочке, пронесся — и нет его!

Оказывается, летаешь, дружок мой, летаешь — только не всегда нам известно об этих наших полетах…

И все же я его чуть-чуть не заспал…

Уже после обеда по дороге в баню вдруг вспомнил: а сон-то, сон?!

Хорошо, что все-таки вспомнил!

И стало весело и чуть грустно: вот как сидит в подсознании Запсиб!.. Всем, всем ему обязан — даже этими тайными ночными полетами.

Слепыми.

А потом вдруг подумал: а цвет-то костюмчика, милый, на тебе был — стальной!

Не какой-нибудь, нет…

Теперь вот думаю: костюмы у бывшего генерального директора Айзатулова у главного нашего сталеплавильщика — тоже стальные в основном… Он-то одевается так осознанно?

Может, подсознание под него, под «стального Рафа» — то и сработало?

Под Рафика Сабировича. С легкой моей руки — Западно-Сабировича.

С внезапной грустью вспомнил Гагру поздней осенью и зимой, долгие прогулки с Юрой Казаковым — светлая тебе память, Юрий Павлович, и Царство Небесное!.. Вспомнил его дружески-сердитое наставление: «Забудь свой З-за-падно-Сибирский завод… З-забудь это слово — З-запсиб, и станешь хороший русский писатель…»

Станешь тут, как же!

Четвертый анекдот

Летом 90-го в «Литературной газете» вышла полоса под крупно набранным, пугающим честной народ заголовком: «ШАШКИ К БОЮ ГОТОВЫ: ОСТАЛОСЬ НАЙТИ ВРАГА.» Само собою — о казаках, собравшихся рубить головы с пейсами.

Основой полосы была полная искажений, подставок, многозначительных недомолвок и откровенной брехни беседа со мной, в ту пору — «московским атаманом».

Кое-кто из старых знакомых после этой беседы перестал со мною здороваться. У тех, кто знал меня ближе, появился повод для бесконечных подначек.

Только Михаил Андраша, известный писатель-юморист, увидал в неоднозначном моем положении перст судьбы и предложил немедленно использовать это положение в практических целях: «Представляешь, как после этого пошел бы составленный тобой сборник казачьих анекдотов? Есть такие? Если нет — тебе предоставляется блестящая возможность их сочинить. И ты не только ответишь своим обидчикам, но и вообще многое прояснишь и заставишь людей смеяться… Тебе ли объяснять, что такое — вовремя улыбнуться?»

Дело было в Голицыне, в уютном Доме творчества, где я корпел над переводом романа «Сказание о Железном Волке» своего кунака Юнуса Чуяко, адыгейца. Уже погромыхивало в Абхазии, я спешил, но живший в одной из соседних комнат Андраша был неумолим.

«Придумал — нет? — первым делом спрашивал, входя в комнату. — Пойдем погуляем: может, что-нибудь на ходу придет…»

Заставил меня в конце концов вспомнить старый анекдотец о том, как казак со своим дружком проводит день до вечера за столом с выпивкой и щедрой закуской, которую жена его подает посреди своих, которым конца не видать, тяжких хлопот. «Почему бы тебе не помочь ей?» — спохватывается увидавший, как она бьется с многочисленными детьми да с обширным хозяйством, друг казака, его собутыльник. «Да ты что это? — удивляется казак. — Вдруг завтра война, а я — не отдохнувши?!»

«Думай еще, — настаивал Миша. — Думай!»

Через несколько дней сказал ему:

«Молодой казак жалуется старому: не могу, дед! Глянешь, что творится вокруг, — и руки опускаются!» «Это ничего, внучек! — отвечает дед. — Лишь бы почаще опускались да в каждой бы руке — по нагайке!»

«Спецанекдот для Киселева, так! — тут же определил мудрый Миша: автором нашей залихватской беседы был киевский собкорр „Литературки“ Владимир Киселев. — Поздравляю тебя: пошло дело. Но ты не расслабляйся: думай дальше.»

— Это тебе персонально, — сказал я через несколько дней. — По просьбе трудящихся, так сказать: может ли еврей стать казаком? Да, может, если обрезание ему шашкой делали…

— Годится, — одобрил Миша. — Давай-давай, я кажется, почти договорился с издателем…

Потом мы разъехались по домам, и мне пришлось брать билет уже до Майкопа, потом… Сколько всего потом при быстротечной теперешней жизни произошло!

О нашем с Мишей Андрашой договоре вспоминал лишь иногда, и то — как бы краем сознания, самым краешком…

Но вот на днях раздались короткие и настойчивые телефонные звонки, я снял трубку, и нарочито вкрадчивый голос осторожно спросил:

— Я правильно попал? Это Исаак Моисеевич? Батька Кондрат вас еще не разоблачил?! Ви — по-прежнему кубанский казак Гарий Немченко?

— Ах ты, старый антисемит! — радостно заорал я. — Здорово, Илюша!

— Наш агент в Иерусалиме донес, — сказал он там чрезвычайно серьезным тоном, — что на днях вам стукнет шестьдесят пять, но, несмотря на это, у вас по-прежнему не имеется казацкой шашки… неужели-таки это правда? Встречайте в таком случае кемеровский поезд, начальник в десятом вагон, звать Валерий Александрович — он вам от нас вручит.

От бессменного, значит, постановщика всех мало-мальски заметных в чумазом нашем Кузбассе праздников и непременного их ведущего, от фонтанирующего, даже когда спит, поэта и пародиста, талантливого хохмача, старинного кемеровского дружка, «морозоустойчивого сибирака» Ильи Ляхова — шашка первому московскому атаману, а?!

Но ведь и шашка — первая.

До друга Илюхи, до Ильи Яковлича, никто ведь подарить так и не удосужился: все на себя цепляют казачки, все — только о себе…

Лишь фантазер и пересмешник Илюха мог от сердца оторвать: для товарища… Или в том и дело, что она ему — ни к чему?