Технофобия

Я также не вижу ничего удивительного в том, что человечество, спустя столетия, вновь стало проявлять интерес к своей прародине. Пути политического руководства и государственных структур, как известно, неисповедимы. Точка зрения на тот или иной вопрос у них может меняться внезапно, быстро и радикально. Чего стоят одни только перипетии во взаимоотношениях Штатов и Саддама Хусейна, Кремля и генерала Дудаева. А уж если в аббревиатуре какой-нибудь организации присутствует буква Б, то вероятность ее внезапного поворота на сто восемьдесят градусов возрастает на порядок.

Но не под каким соусом не в силах я понять, почему история не сохранила упоминаний о фирме «Фростмэн», ее грандиозном проекте по заморозке потенциально выдающихся жителей Земли, и, конечное же, о конспиралогическом душке, от этого проекта исходящем. С курсом истории, который преподавался мастерам, допустим, дело ясное. Правящий режим скрывает нелицеприятные страницы своего становления — даже от собственных последователей. Но почему такие, мягко говоря, смутные представления о своем прошлом у космической ветви человечества?

Ну, ладно, я — новичок, занимающийся грязной работой. Чтобы отлавливать мелкий и уничтожать крупный космический мусор, знать свое прошлое совершенно необязательно. История, эта недонаука, считавшаяся бесполезной в повседневной жизни подавляющего большинства людей даже моего времени, к трехтысячному году, похоже, вообще была исключена из перечня общеобразовательных предметов. Специалисту, к примеру, моего профиля, оказалось достаточным знать лишь летоисчисление, которое, кстати говоря, отличается от современного мне. Жители орбитаунов ведут отсчет не от Рождества Христова и, конечно же, не от основания мусульманской общины в городе Медине. Запуск первого искусственного спутника Земли считается куда более существенным и переломным событием в истории человечества, и, потому, на борту, скажем, орбитауна Марс-3 год не трехтысячный, а одна тысяча сорок четвертый. Продолжительность года и, собственно, календарь, не изменились, равно, как и продолжительность стандартных суток. Сила привычки, ничего не поделаешь. Даже мои современники отсчитывали часы, дни, месяцы и годы по привычке, не особо обращая внимание ни на обращение своей планеты вокруг солнца, ни на названия месяцев, ставшие абстрактными и, в отличие от славянских «серпня», «вересня» и «листопада», не несущими ни малейшей смысловой нагрузки.

Короче, со мной все ясно. Как и с большинством моих новых сограждан. Но откуда такая неосведомленность у конторы, которой по долгу службы полагается все обо всех знать? Ну пусть не все, но хотя бы гораздо больше остальных. Так нет же — к Земле относятся как к чужой планете, подсылают разведчиков, ведут себя осторожно, и при этом, почти ничего не понимают.

Ох уж эти бесконечные «почемучки»! Только подпустил их к себе и голова уже идет кругом. Следующим этапом, надо полагать, будет взрыв мозга. Я понял, что, если не получу на них ответы, более или менее, исчерпывающие, то не смогу не то что нормально учиться и работать, но даже поесть и уснуть. И еще я знал, у кого эти ответы можно получить. Вопрос только в том, захочет ли он их дать.

Время было вечернее. В коридорах УБСС, уже перешедших на экономный режим освещения, царили пустота и тишина. Почти все помещения были покинуты, на что указывали детекторы на дверях. Но, к моему, в какой-то степени, приятному удивлению, на кабинет Герберта Иващенко это не распространялось. Видимо, давно прошли те времена, когда высокое начальство позволяло себе уходить с работы раньше других сотрудников, оставляя последних в поте лица выполнять какое-нибудь «срочное задание». Времена прошли, а взамен пришло осознание роли руководителя, прежде всего, как носителя большей части того груза ответственности, что висит на возглавляемой им организации или подразделении. Чем выше должность — тем больше ответственность. У практиканта вроде меня, например, ответственности практически никакой и рабочий день для него заканчивается раньше, чем у других. Отсидел пару часов в учебном классе; поучаствовал в практических занятиях по вождению истребителя, или, соответственно, выполнил «дневную норму» — и можешь быть свободен.

Когда я приблизился к двери, она почти мгновенно подалась в сторону, открывая мне проход. На самом деле, за это «почти мгновение» были установлены: моя принадлежность к Управлению, должность и отсутствие потенцальной опасности. Решение о том, открывать мне или нет, принимал, наверно, человек, но какая мне разница, если решение это было положительным. Для меня.

Кабинет Иващенко был небольшим и ярко освещенным. Собственно, яркое освещение на фоне полутемного (в конце рабочего дня) коридора, было единственным предметом роскоши, которую позволял себе шеф УБСС. Никаких пошлых узорчатых ковров под ногами, никакой мебели из натурального дерева, никаких кожаных кресел с высокой спинкой, и, тем более, никаких секретарш с внешностью фотомоделей. А также государственных флагов, гербов и президентских портретов. В общем, не было ничего того, что составляло непременную атрибутику высоких кабинетов моего времени.

И все же кабинет не поражал тюремно-подвальным аскетизмом обстановки. Нет, рабочее место Иващенко не было лишено комфорта, но комфорт этот не доходил до нездорового сибаритства и роскошества. С первого взгляда было видно, что в этом месте не царствуют, не просиживают штаны и не почивают на некогда заработанных лаврах, здесь — работают.

На стенах снимки, где Иващенко запечатлен рядом с коллегами или членами семьи. Все-таки, железный человек, подумал я о нем с завистью. С виду не старый — а у самого уже и трое детей, и высокая должность. Видимо, ему со второй половинкой повезло — она готова терпеть задержки на работе и озабоченность карьерным ростом.

Простой стол из металлопластика, на нем компьютер с экраном, тонким как лист бумаги, а перед экраном, на незатейливом с виду, а на деле анатомическом, стуле — и сам хозяин кабинета.

— Практикант? — без тени начальственной надменности обратился он ко мне, протягивая руку, — присаживайтесь. Что-то хотели?

Рядом со столом, прямо из пола вырос другой стул, который я, с некоторой опаской, занял. Кажется, Герберт Иващенко вспомнил, что перед ним не просто «практикант».

— Хотел, — ответил я, — хотел задать вам несколько вопросов? Можно?

— Смотря каких вопросов, — произнес Герберт с капелькой металла в голосе.

— По поводу ситуации на Земле, — пояснил я.

— Ну, вряд ли я могу сказать вам больше, чем вы знаете сами, — улыбнулся мой собеседник, — вы жили на Земле — а мне и нашему Управлению остается только верить вашим словам. Операция «Голем» ведь провалилась, а новых решений по этой планете еще не принято.

— Вот это мне и непонятно. Непонятно, почему часть человечества отправилась осваивать космос, а другая часть осталась на Земле. Непонятно, почему Земля уже сколько-то веков находится в изоляции. Даже ее элита, мастера, не знают о существовании человеческой цивилизации в космосе. Да что там — если верить преподаваемому им курсу истории, полетов к звездам просто не было. Непонятно, почему ситуацией на Земле вы заинтересовались так поздно — несколько лет назад. А до этого, в течение столетий, до нее вам не было никакого дела. Вы знаете?… Ну да, вы-то, конечно, знаете, что Земля — единственная планета, вокруг которой нет орбитаунов. Даже вокруг Плутона, который и планетой-то считается с большой натяжкой, есть поселения людей, а вокруг Земли — нет. И наконец, мне непонятно, почему вы ничего не знаете о «Фростмэне». Эта организация появилась на Земле в начале двадцать первого века. По любому раньше, чем началось заселение космоса.

Герберт Иващенко помрачнел. А может — погрустнел. С пару минут он молча сидел, положив на стол руки со сплетенными пальцами и буравя меня взглядом. А потом заговорил — медленно и вполголоса, словно опасался нежелательных ушей.

— Что ж, я ожидал, что рано или поздно вы зададитесь такими вопросами, практикант Марков. Как я вижу, вы оказались настолько сообразительны, что этот момент настал скорее «рано», чем «поздно»… Короче, ответ на все эти вопросы один: никакой организации под названием «Фростмэн» никогда не существовало.