Стены слушают

– Не стану, оставьте меня в покое.

В одном из коттеджей зажегся свет, и у открытого окна обозначился силуэт мужчины: он прислушивался, наклонив голову.

Руперт прошептал:

– Кто-то увидел нас.

– Мне плевать.

– Придется слушаться меня.

– Не стану!

Она билась в его руках, и он едва удерживал ее: в бешенстве она была сильна, как мужчина.

– Не будешь вести себя как следует, – спокойно заметил он, – заставишь убить себя. Воды тут хватит. Я погружу твою голову и подожду. Вопи сколько хочешь. Это только поможет делу.

Он знал, что она боится воды. Ей был ненавистен самый вид моря, и даже звук воды, падающий из душа, ее нервировал. Она обмякла в его руках, словно уже утонула от страха.

– Вы так или иначе убьете меня, – хрипло прошептала она.

– Не глупите.

– Я прочла это в ваших глазах.

– Перестаньте дурить.

– Я чую это, когда вы ко мне прикасаетесь. Вы собираетесь меня убить. Ведь собираетесь?

– Да, собираюсь. – Слова повисли на кончике языка, готовые выскочить изо рта. – Да, я убью тебя. Но не голыми руками и не сию минуту. Может быть, послезавтра или днем позже. Надо кое-что уладить, раньше чем ты умрешь.

Луч электрического фонарика запрыгал между деревьев, и мужской голос позвал: "Хэлло! Кто там? Эй! Хэлло!"

Руперт сильнее сжал ее запястье:

– Будешь молчать. Говорить буду я. Понятно?

– Понятно.

– И не вздумай просить о помощи. Я твоя помощь. Надеюсь, тебе хватит ума сообразить это.

Появился хозяин кофейни. Его белый передник парусил на ветру. Луч фонарика, словно пощечина, ударил в лицо Руперта.

– Что здесь происходит?

– Извините за шум, – сказал Руперт. – Собака выскочила из машины, и мы с женой пытались поймать ее.

– О! Только-то? – Хозяин казался слегка разочарованным. – Была минута, когда я решил, что кого-то убивают.

Руперт расхохотался. Это прозвучало искренне:

– Думается, убийства совершаются потише и побыстрее. – Он не фантазировал: О'Доннел умер почти мгновенно, не вскрикнув от боли. – Простите за беспокойство.

– Пустяки. У нас тут редко происходит что-нибудь интересное. А я люблю чуточку беспокойства время от времени. Сохраняет молодость.

– Никогда не думал об этом с такой точки зрения. – Руперт одной рукой подхватил собачку, держа другую на запястье спутницы. Она сопротивлялась меньше, чем собака, которая терпеть не могла, чтобы ее брали на руки. – Ну, пожалуй, нам пора двигаться дальше. Пошли, дорогая, мы достаточно нашумели тут за один вечер.

Хозяин повел их назад на стоянку, освещая фонариком дорогу.

– Ветер меняется, – сообщил он.

– Я не заметил, – сказал Руперт.

– Немногие замечают. А я обязан проверять ветер. Сейчас он предвещает туман. А туман – одна из проблем в наших широтах. Когда спускается туман, я могу закрывать лавочку и ложиться спать. Вы держите курс на Лос-Анджелес?

– Да.

– На вашем месте я свернул бы в глубь страны скорее. С туманом нельзя бороться. Лучше как можно скорее от него бежать.

– Спасибо за совет. Я запомню. – Руперт подумал: "Помимо тумана есть множество вещей, с которыми нельзя бороться, от которых приходится бежать". – Доброй ночи. Быть может, мы скоро увидимся опять.

– Я никуда не денусь. Вложил все сбережения в это дело. Не имею возможности бежать. – Он кисло усмехнулся над скверной шуткой, куда сам себя завлек. – Что ж, доброй ночи, приятели.

Как только он ушел, Руперт приказал:

– Садись в машину.

– Я не хочу...

– И побыстрей. Ты уже задержала нас на полчаса своими балаганными штучками. Представляешь себе, как далеко могут продвинуться вести за полчаса?

– Полиция будет искать вас, а не меня.

– Кого бы из нас они ни искали, если найдут, так обоих вместе. Понятно? Вместе. Пока смерть нас не разлучит.

Глава 19

Сеньор Эскамильо распахнул дверь чулана для щеток и увидел Консуэлу, прильнувшую ухом к стене.

– Ага! – закричал он, указывая на нее коротеньким жирным пальцем. – Консуэла Гонзалес опять взялась за старые штучки!

– Нет, сеньор, клянусь телом матери...

– Клянитесь хоть рогами папаши, все равно не поверю. Если б я не нуждался так в опытной помощнице, никогда в жизни не попросил бы вас вернуться.

Он подумал о подлинной причине ее возвращения. Быть может, он свалял дурака, предложив помощь в этой дикой американской затее. Он вытащил из кармана большие золотые часы, которые неверно показывали время, но служили полезным реквизитом для поддержания порядка среди прислуги.

– Уже семь часов. Почему вы не разнесли по номерам чистые полотенца и не перетрясли постели?

– Я уже убрала большинство комнат.

– А почему не все, объясните, пожалуйста? Неужто полотенца такая тяжелая ноша, что приходится отдыхать каждые пять минут?

– Нет, сеньор.

– Я жду объяснений, – с холодным достоинством изрек Эскамильо.

Консуэла посмотрела на свои ноги, широкие и плоские, в соломенных эспадрильях. "Одежда, – подумала она, – одежда делает разницу. Я одета, как крестьянка, вот он и обращается со мной, как с крестьянкой. Если бы на мне были туфли с высоким каблуком, и черное платье, и мои ожерелья, он был бы вежлив и называл меня сеньоритой. Небось не посмел бы сказать, что мой отец был рогат".

– Я жду, Консуэла Гонзалес.

– Я убрала все комнаты, кроме четыреста четвертой. Я собиралась убрать там тоже, но у двери услышала, что там шумят.

– Как это шумят?

– Там спорили о чем-то. Я решила, что лучше их не беспокоить и подождать до вечера, когда они уйдут.

– Люди спорили в четыреста четвертом?

– Да. Американцы. Две американские дамы.

– Вы готовы поклясться в том на теле покойной матери?

– Готова, сеньор.

– Ну и лгунья же вы, Консуэла Гонзалес! – Эскамильо схватился за сердце, показывая, как он огорчен. – Или потеряли способность разбираться, что вокруг происходит.

– Говорю вам, я их слышала.

– Вы говорите мне, отлично. Теперь я говорю вам. Номер четыреста четыре пуст. Он пустует уже неделю.

– Этого не может быть. Собственными ушами слышала...

– Значит, вам нужны новые уши. Четыреста четвертый пуст. Я хозяин заведения. Кто может лучше меня знать, какие комнаты заняты, а какие нет?

– Может, кто-то занял его, когда вы на несколько минут отлучились от конторки. Две американские леди.

– Не может этого быть.

– Я знаю, что слышу. – Щеки Консуэлы приобрели цвет красного вина, словно от бешенства кровь свернулась в ее жилах.

– Скверно слышать вещи, которых никто больше не слышит, – изрек Эскамильо.

– Вы не пробовали. Если бы вы приложили ухо к стене...

– Хорошо. Вот ухо. Что теперь?

– Слушайте.

– Я слушаю.

– Они ходят по комнате, – пояснила Консуэла. – Одна из них носит множество браслетов, можно услышать, как они бренчат. Вот. А сейчас заговорили. Слышите голоса?

– Конечно, я слышу голоса. – Эскамильо выскочил из чулана, смахивая паутину с рукавов и лацканов своего костюма. – Я слышу голоса, ваш и мой. Из пустой комнаты не слышу ни звука, слава Господу.

– Комната не пустует, говорю вам.

– А я говорю вам еще раз, прекратите этот балаган, Консуэла Гонзалес. Боюсь, вы давно не перебирали четки, и Бог разгневан и посылает эти голоса, слышные вам одной.

– Я не делала ничего такого, чтобы он гневался на меня.

– Все мы грешники. – Но интонации голоса Эскамильо отчетливо давали понять, что Консуэла Гонзалес хуже всех остальных и может рассчитывать только на минимум милосердия, да и то вряд ли. – Вам бы спуститься в бар и попросить у Эмилио одну из этих американских таблеток, что очищают мозг.

– Мозг у меня в порядке.

– В порядке? Ну, что ж, я слишком занят, чтобы спорить.

Она прислонилась к двери чулана и смотрела, как Эскамильо исчез в лифте. Капли пота и жира проступили на ее лбу и верхней губе. Она вытерла их уголком передника, думая: "Он старается напугать меня, озадачить, сделать из меня дуру. Из меня дуру не сделать. Проще простого доказать, что комната занята. У меня есть ключ. Я отопру дверь очень тихо и внезапно, и они окажутся там, споря и разгуливая по комнате. Две дамы. Американки".