Ловушка

Уэнди задумалась.

— Вчера после заседания… почему вы обвинили меня во лжи?

— Да потому что вы лгали. Вас не волновало, убьет ли себя Мерсер. Вас волновало другое: а вдруг он уничтожит улики? Вот и вошли в дом.

Она промолчала.

Эд Грейсон встал, пересек кухню, замер у раковины.

— Я выпью воды?

— Пожалуйста. Стаканы слева.

Он открыл шкафчик, повернул кран и, глядя на струйку, заговорил:

— У меня есть друг — адвокат, очень успешный. Несколько лет назад он сказал, что обеими руками за войну в Ираке; все разложил по полочкам, объяснил, почему иракцы заслуживают шанс на свободу. Я спросил: «У тебя ведь сын, так?» «Да, — говорит, — учится в Уэйк-Форесте».[9] Я ему: «Вот честно — ты бы им пожертвовал?» Попросил подумать очень серьезно, представить, как является Бог и предлагает уговор: США одержат в Ираке победу (как бы там ее ни понимали), а взамен его сыну прострелят голову, и он умрет. Он один, больше никто. Все приедут домой живые-здоровые, а его сын умрет. Потом спрашиваю друга: согласен на такое?

Эд Грейсон встал лицом к Уэнди и сделал большой глоток.

— И каков был его ответ? — спросила она.

— А вы бы что сказали?

— Я не ваш друг-адвокат, который поддерживал войну.

— Увиливаете, — улыбнулся Грейсон. — На самом деле — если перед собой как на духу — никто на такое не пошел бы, правда? Ни один не пожертвовал бы своим ребенком.

— Детей на войну отправляют каждый день.

— Да, конечно. Некоторые и сами не против послать их в бой. Но не на смерть. Есть маленькая разница. Которая, правда, требует большой самоотверженности. Рискуют, играют по-крупному, так как на самом деле не верят, что погибнет их ребенок. А это совсем другая история. Тут нет выбора — того, о котором я говорю.

Грейсон посмотрел на Уэнди.

— Ждете оваций? — спросила она.

— Не согласны со мной?

— Вы преуменьшаете жертву, на которую идут люди, а это чушь.

— Наверное, я несправедлив, согласен. Но в нашем случае в чем-то все именно так. Моего ребенка Дэн больше не обидит, а ваш для него уже слишком большой. Забудете о Мерсере, поскольку ваш сын вне опасности? Раз наших детей это не касается, имеем право умыть руки?

Уэнди промолчала.

Эд Грейсон встал рядом.

— Если вы закроете глаза, проблема не исчезнет.

— Я не сторонница самосуда.

— Это не самосуд.

— По-моему, он и есть.

— Тогда давайте так. — Грейсон посмотрел Уэнди прямо в глаза и убедился, что его слушают внимательно. — Если бы вы могли попасть в прошлое и найти Ариану Насбро…

— Хватит.

— …в тот момент, когда та в первый раз ехала пьяной. Или во второй, или в третий.

— Да заткнитесь вы наконец!

Эд Грейсон удовлетворенно кивнул:

— Ладно, мне пора. — Он вышел из кухни и зашагал к входной двери. — А вы подумайте, больше ни о чем не прошу. Мы ведь с вами в одной команде. И вы это знаете.

Ариана Насбро.

Грейсон уехал. Уэнди все никак не могла выбросить из головы то чертово письмо в мусорном ведре.

Она включила айпод, прикрыла глаза и попыталась расслабиться под музыку — поставила спокойную подборку, где «Трайвинг Айвори» поют «Ангелы на Луне», Уильям Фицсиммонс — «Прости», а Дэвид Беркли — «Шпильки и прочее». Не помогло. В каждой песне — о прощении. Тогда Уэнди поступила иначе: надела спортивное и врубила песни из детства — «Первую ночь» Холд Стеди, «Забудься» Эминема.

Без толку. Ее преследовали слова Эда Грейсона: «Если бы вы могли попасть в прошлое и найти Ариану Насбро…»

Да с удовольствием. Без вопросов. Отправилась бы назад, выследила бы эту стерву, отрезала бы ей голову и сплясала вокруг дергающегося тела.

Заманчиво. Но ты там, где есть.

Уэнди проверила электронную почту. Дэн Мерсер не обманул — прислал адрес, где предлагал встречу в два часа. Уайкертаун в Нью-Джерси. Никогда не слышала. Потом в «Гугле» составила маршрут. Ехать час. Отлично. Значит, есть еще четыре свободных.

Она приняла душ, оделась. Письмо. Проклятое письмо. Уэнди сбежала вниз, порылась в ведре, достала простой белый конверт и внимательно рассмотрела почерк, будто тот мог дать какую-то подсказку. Кухонный нож прекрасно подошел для разрезания бумаги. Она вытащила два простых тетрадных листка в линейку — как когда-то в школьном детстве.

Прямо там, у раковины, Уэнди прочла письмо Арианы Насбро — от первого до последнего поганого слова. Никаких неожиданностей, никаких просветлений, одно дешевое откровенничанье, каким нас кормят с самого рождения. Все банальности, охи-вздохи, избитые оправдания, которые только можно придумать — все были на этих страницах. Каждое слово резало Уэнди, как лезвие. Ариана писала о «зачатках идеального „я“ — цели ее личности», о «заглаживании вины», о «поиске смысла», о том, что «достигла дна». Ничтожество. Даже посмела рассказать, как «плохо всю жизнь со мной поступали, но я научилась прощать» и «какое чудо — прощение», и до чего она хочет «дарить его людям, вроде вас и Чарли».

Увидев написанное рукой этой женщины имя своего сына, Уэнди пришла в такую ярость, какой не испытывала никогда.

«Я всегда буду алкоголичкой», — писала Ариана Насбро в конце своей самообличительной речи. Опять «я». Я буду, я хочу, я такая-то. Все письмо — сплошные «я».

Я, я, я.

«Я знаю, я так несовершенна, что не заслуживаю прощения».

Уэнди чуть не вырвало.

А еще последняя строчка: «Это мое третье письмо. Пожалуйста, дайте о себе знать, пусть исцеление начнется. И да благословит вас Господь».

«Ой, дам, — подумала Уэнди. — Услышишь, так-перетак, прямо сейчас».

Она схватила ключи, сломя голову сбежала к машине, вбила в джи-пи-эс адрес и поехала в реабилитационный центр к Ариане Насбро.

До заведения в Нью-Брунсвике был час езды, но Уэнди, постоянно давя на газ, домчала туда меньше чем за сорок пять минут, резко припарковалась, стремительно вошла в главные двери, назвала женщине за стойкой свое имя и цель визита, а в ответ на предложение присесть сказала, что, спасибо, постоит.

Вскоре явилась Ариана Насбро. Уэнди не видела ее семь лет, с суда по делу о непредумышленном причинении смерти во время автокатастрофы. Тогда эта женщина выглядела напуганной, жалкой, все время моргала, будто ждала удара, плечи понуро висели, мышиного оттенка волосы торчали в разные стороны.

Вышедшая из тюрьмы Насбро была уже другой: дама с короткими высветленными волосами держала себя уверенно, спокойно и глаз не отводила.

— Спасибо, что пришли.

Она протянула руку, но Уэнди не стала ее пожимать.

— Я здесь не ради вас.

Тогда Ариана предложила с улыбкой:

— Не хотите прогуляться?

— Нет, я не хочу прогуляться. В своих письмах — на первые два я не ответила, но, похоже, намек понят не был — вы спрашивали, как могли бы искупить вину.

— Да.

— Так я приехала объяснить. Не присылайте мне больше вашего эгоцентричного анонимно-алкогольного бреда. Мне плевать. Я не желаю прощать, лишь бы вы исцелились, восстановились или как это там называется. Мне все равно, станет вам лучше или нет. Программу «Анонимные алкоголики» вы проходите, по-моему, уже не первый раз, да?

— Верно, — ответила Ариана слишком спокойным тоном.

— До восьмого шага раньше доходили?

— Да, но в этот раз все иначе, потому что…

Уэнди, подняв руку, заставила ее замолчать.

— Мне безразлично. Иначе или не иначе — меня совершенно не волнует. Плевать я хотела на ваше восстановление и на шаг восьмой. Но если вы действительно хотите искупить вину, тогда выйдите на улицу, встаньте у обочины и бросьтесь под первый же автобус. Если бы вы поступили так в прошлый раз, когда добрались до шага восьмого — если бы кто-то из других жертв, кому вы посылали такую же дребедень про себя любимую, не стал прощать, а дал бы именно такой совет, — и, возможно, ну вдруг вы послушались бы и умерли, тогда мой Джон остался бы в живых. У меня был бы муж, а у Чарли — отец. Вот это важно. А не вы. Не ваши анонимно-алкогольные вечеринки в честь шести месяцев без капли. Не ваш духовный путь к трезвости. Поэтому, если в самом деле хотите искупления, перестаньте, во-первых, выпячивать свое «я». Вы излечились? Совершенно, полностью, на все сто уверены, что никогда не станете пить?

9

Частный университет в Северной Каролине.