Татуировка

— Отпусти ребят, — сказал он наконец и перекрестился.

— Но я обещал вместе с ними отметить завершение работы. Им завтра в Манеже предстоит собраться на публичный перформанс.

— Отпусти ребят, — повторил старый художник.

— Парни, вы свободны. Завтра после перформанса я с вами расплачусь.

Шолохов явно понял, что ничего хорошего от учителя не услышит. Ника тоже хотела выйти, чтобы не стать свидетельницей неприятной сцены, но Антон удержал ее, взяв за руку.

— Что, очень плохо? — спросил он старика поникшим голосом.

— Если бы! — В словах учителя Ника почувствовала горечь. — В том-то и ужас, ты — человек талантливый и сделать плохо не можешь.

— Что тогда вас задело? Тема, манера? Новые материалы?

— Ты сам-то понимаешь, что сотворил?

— Полагаю, что да.

— Ничего ты не понимаешь! — Старый художник произнес это с неожиданной страстью. — У нас, конечно, на дворе другая цивилизация. И эта твоя «тату» как раз ее знак. Ты гениально отразил дух сатанинской цивилизации. Я повторяю — гениально!

— Вам не понравилось, что я это сделал на коже?

— На живой коже. На живой человеческой коже. «Не понравилось» сюда не подходит. Меня это испугало. Честное слово, перекреститься хочется. — И он снова, во второй раз, перекрестился.

— Почему это плохо? — допытывался Антон. — Непривычно, согласен… Помните, когда иконоборцы…

— Да при чем тут иконоборцы! Ты использовал тела этих парней как… как мертвый материал, как глину, доску или холст — вот что плохо! Господь дал каждому человечьему телу частицу своего духа, а ты этот дух из тела изгнал. Чтобы написать на нем икону. Это тот самый случай, когда дьявол цитирует Библию. Все, я пошел. Ни на какие перформансы я не приду. Прощай.

Старик ушел, и они долго сидели молча.

— Врезал он мне, — рассмеялся наконец Антон. — Отменю-ка я завтрашнее действо.

— А может, не стоит? — испуганно спросила Ника. — Уже все газеты об этом написали. Он тоже мог ошибиться.

— Нет, девочка. У этого старика такое отличие: он не ошибается никогда. Ладно, сколько у тебя еще фотографий? .

— Я же заказала пять. Осталось четыре.

— Дай мне одну, остальные спрячь. Пленку тоже спрячь. Какое-то у меня после его слов появилось скверное предчувствие. Я пойду, вернусь к вечеру, посидим подумаем, что делать дальше. Может, завтра и полетим? Готова, девочка?

— Готова! — Она постаралась изобразить улыбку во все лицо, хотя продолжала не верить в происходящую сказку.

— Что, нимфеточка, тебя за хозяйку оставили? — спросил, войдя в квартиру Василий, и она поняла, что погибла.

Сразу после ухода Антона Ника села записать в дневник слова старого художника. Если уж ей выпадет счастье жить рядом со знаменитым человеком, то надо постараться сохранить его слова, дела и мысли. Надо стать ему незаменимой, как Анна Григорьевна для Достоевского или Гала для Сальвадора Дали. О Гала ей рассказал Антон, про семью Достоевских она когда-то прочитала сама. И уже несколько дней Ника, как только оставалась одна, сразу старательно бралась за записи.

Потом Ника решила смотаться в цирк. Уж было собралась, но передумала, потому что заявление об уходе можно ведь послать и телеграммой. Что она и сделала.

— Прошу предоставить мне месячный отпуск за свой счет по чрезвычайным семейным обстоятельствам, — диктовала она, и женщина на другом конце провода, услышав «Ника Самофракийская», ойкнула.

— А я про вас афишу видела!

Пустячок, как говорится, но приятно.

Ника представила, какой смерч поднимется в цирке, и ей стало одновременно и страшно, и весело. Правильно, что она решила не сжигать мосты. А, с другой стороны, если сказка будет иметь продолжение, то с этой секунды она своему цирку ничем не будет обязана. Просто пошлет из Парижа заявление об уходе. А можно и не посылать, просто позвонит смешному толстяку директору и все ему объяснит.

Послав телеграмму, она заглянула в холодильник — за соком или минеральной. И обнаружила, что все выпито сборищем — двенадцатью парнями, которые толклись в ожидании старика художника. Пить хотелось невыносимо, и она выбежала за соком. А на обратном пути ее ограбили дворовые подростки.

Если девочки мгновенно распознавали в Нике чужую, то пацанье часто принимало ее за сверстницу. В цирке время от времени она получала записки от школьников с предложением дружбы. А на улице у нее отнимали деньги.

Мальчишек было четверо. Троим — лет по четырнадцать-пятнадцать, одному — по виду десять, но как раз он-то и оказался старшим. К счастью, они еще были трезвыми и не успели нанюхаться или наглотаться таблеток. Компаний пьяных или обкуренных подростков она боялась больше, чем львов и тигров в собственном цирке.

— Эй, телочка, иди сюда! — окликнул ее тот, которого она приняла за десятилетнего.

Ника решила не играть «в девочку», а сразу поставить их на место. И для начала пройти, словно слова этого сопливца относились не к ней.

Пацаны стояли около входа в подвал, где, по-видимому, И тусовались. Один из тех троих, это были постарше, прыгнул вперед и встал перед ней, раскинув руки.

— Таможня «добро» не дает, — сказал он.

— А ну-ка убери грабли! — сказала она ему женским скандальным голосом.

Все это пацанье, кроме сопливца, было значительно выше ее. Но, с другой стороны, середина дня — не самое лучшее время для пакостей во дворе.

— Во дает! — обрадовался сопливец. Он решил, что она перед ними изображает взрослую. — Скажи еще что-нибудь, — попросил он вполне миролюбиво.

— Плати пошлину, пропустим, — предложил тот, что стоял перед ней. — Сдачу с сока получила? Давай сдачу. Матери скажешь, что потеряла. Поняла? Нам на курево надо.

Деньги у нее были в кошельке, а кошелек лежал в прозрачном полиэтиленовом мешочке рядом с коробкой сока. «Дам я им десятку, чтобы отстали», — решила Ника и ошиблась. Едва она раскрыла кошелек, как сопливец протянул клешню Я сгреб все бумажные деньги, которые в нем были.

— Ты чего, Пенис, мы же на курево! — испуганно проговорил преграждавший путь и отошел в сторону.

— Не понось, понял! Тебе на курево, а мне — поканифолить. — И сопливец подтолкнул ее в спину:

— Иди, Лялька! И тоже, смотри, не понось.

Все это было противно и глупо. Единственное, что могло утешить — она их видела в последний раз. Так сказать, оревуар, юные соотечественники! Да и бумажных денег в кошельке было семьдесят рублей.

У лифта Ника некстати встретилась со злобной теткой. Нет чтобы на несколько минут раньше, могла бы стать спасительницей.

— Узнаю твой адрес, все расскажу родителям! — пообещала тетка. — Совсем стыд потеряли, с детства по мужикам!

— Расскажите, тетенька, обязательно расскажите! Правда, они у меня на том свете, — привычно сыграла Ника девочку и, поспешно закрыв за собой лифт, поехала наверх.

Тетка крикнула еще что-то злое в догонку, но она не расслышала. Ей хотелось как можно скорее выпить соку и забраться под душ.

Если бы она вслушивалась в поступь своей судьбы! Или хотя бы была в тот день аккуратнее с дверью! Ее и Аркадий часто ругал за отсутствие бдительности. «Доиграешься! — говорил он ей. — Мне-то что, ну унесут что-нибудь. Я за тебя боюсь!»

Сок был выпит, Ника села в ванну и наслаждалась прохладным душем. И тут заиграла мелодия дверного сигнала. «Антон!» — подумала она радостно и, набросив махровую простыню, оставляя мокрые следы, пошла открывать. А когда открыла, в дверях встал один из двенадцати парней, Василий.

— Что, нимфеточка, тебя за хозяйку оставили, — мгновенно врубился он в ситуацию. И она поняла, что погибла.

Василий Афиногенов приставал к ней и раньше, — когда бывал в их квартире. Стоило Антону отвернуться. Она терпела, только отдергивала то свою руку; то ногу, и лишь однажды, когда и на его теле уже красовался очередной апостол, громко на него прикрикнула. Они тогда пили на кухне чай, разговаривали «за искусство», Василий сидел напротив нее и, не боясь присутствия Антона, просунув длинную босую ногу под столом, стал шарить большим пальцем этой своей ноги у нее под юбкой.