Татуировка

В мастерскую Кирилла она шла, полагая, что встреча с ним займет часа два, не больше. А в результате провела чуть ли не полный день — с небольшими перерывами на кофе.

В художественной школе был грандиозный конкурс и поступившие чувствовали себя победителями. Кириллу и Антону выдали билеты с фотографиями, по которым они могли бесплатно проводить в Эрмитаже и Русском музее все свободное время. Они записались в академическую библиотеку.

Антон Шолохов выделялся и там.

— Ты что, Петров-Водкин? — спросил его педагог на одном из первых занятий. — Зачем так корежить пространство?

Педагог следовал старинным методикам Чистякова и Шишкина, по которым академические студенты оттачивали технику рисунка в конце XIX века. Он раздавал в начале занятия фотографии и требовал их копирования. Успешным считался тот, кто воспроизводил фотографии в точности. Для Антона каждая точка в пространстве уже тогда имела особый смысл, и от этой безмозглой нетворческой работы он так ярился, что однажды разорвал фотографию в клочья, за что был немедленно изгнан за двери мастерской.

Уже тогда он придумал собственный стиль одежды — черные брюки, черная блуза, а на ней пламенеет огромный галстук. Это было как вызов и однокашникам, и государственной идеологии. Все они только что покинули пионерские организации в своих школах и с радостью сбросили опостылевшие пионерские галстучки. До вступления в комсомол когда просто обязывали носить эти идеологические приметы, в школу без галстука не впускали. А Антон продолжал носить красный галстук, как бы говоря всем: «У вас свои правила жизни, а у меня — свои».

Потом Кирилл понял, что этот стиль шел, скорее, от бедности. Родители многих поступивших в престижную школу одели своих чад в дорогие костюмчики и джемперы. А у Антона ничего такого не было. Отец к тому времени умер, мать постоянно болела.

Что он живет впроголодь, Кирилл сообразил месяца через три. Однажды на большой перемене Антон встал неподалеку от буфета и выставил на продажу репродукцию картины Питера Брейгеля в деревянной рамочке. Его окружили ученики, кто-то спрашивал, откуда он ее взял, кто-то пытался сбить цену Когда репродукция была продана, Антон сразу устремился в буфет и, отстояв в очереди, накупил себе немыслимое количество котлет на кусках хлеба и несколько стаканов чая без сахара. В это время прозвучал звонок, и он стал проглатывать котлеты, почти не жуя. А оставшиеся сложил в полиэтиленовый мешок и унес с собой, чего до него не делал никто.

На другой неделе Кирилл снова увидел его у буфета с репродукцией в рамке — на этот раз Антон продавал работу Сальвадора Дали. Тогда в Советском Союзе увидеть альбомы и классика Брейгеля, и сюрреалиста Дали было практически невозможно. Разве что в какой-нибудь книге под названием «Критика западного искусства». А тут — отличные репродукции. Лишь через год, когда Кирилл узнал, что в академической библиотеке выдают даже запрещенного Дали, он все понял. Там, где полагалось красоваться репродукциям, зияли пустые места.

— За год он опустошил академическую библиотеку, — рассказывал Кирилл Агнии. — Эти изрезанные альбомы и сейчас там стоят. Возьмите их и убедитесь сами — отсутствует самое ценное. Это Антон поработал. Правда, теперь, благодаря его славе, те альбомы стали музейными экспонатами — к ним прикасалась рука самого Шолохова. Но я-то на него и тогда не очень разозлился. Когда несколько дней не ешь, чего не сделаешь. У нас некоторые в буфете покупали пирожные, всякие кексы, а он — только котлеты, черный хлеб и несладкий

Из художественной школы их с Кириллом исключили за формализм.

«Объяснить, — написала Агния, когда дошла до этого места в своем тексте. — Тем, кто родился после восьмидесятых, это понять трудно». А случилось обычное дело: обкомовскому начальству взбрело повторить подвиг Никиты Сергеевича Хрущева. Начальство неожиданно заглянуло на выставку работ молодых, и там ему чрезвычайно не понравилась картина «Демонстрация». На лицах у демонстрантов и у тех, кто стоял на трибуне, было что-то звериное. А Дворцовая площадь, уставленная красными флагами, так странно выгибалась, что напоминала кровавую чашу.

— Кто художник? — строго спросил партийный вождь городского штаба.

— Антон Шолохов. Талантливый парнишка и работать готов — сутками! Правда, слишком уж своевольный.

.— Пусть своевольничает за стенами школы, — определило начальство судьбу Антона. — То, что вы здесь повесили, называется не своеволием, а политической диверсией.

Неодобрительно оно отозвалось и о работе Кирилла.

Через две недели их приняли в эрмитажную бригаду такелажников. Днем они перемещали картины в тяжелых рамах, Иногда и скульптуры. А в свободное время каждый занимался творчеством. Антону разрешили копировать картины Рембрандта и Эль Греко. И посетители постоянно видели его в зале с мольбертом. Изучить каждое движение кисти большого мастера — это уже отличная школа.

Спустя год директор Эрмитажа разрешил устроить выставку произведений технического персонала. Выставка просуществовала три дня. Слухи о ней разошлись заранее, и к открытию выстроилась грандиозная очередь. Однако на третий день появилось все то же обкомовское начальство, и пришлось немедленно объявлять о закрытии экспозиции. А газетам — переверстывать уже набранные полосы. Упоминать о выставке начальство запретило настрого. А ребят снова изгнали. Теперь из Эрмитажа.

— Но, знаете, мы не пропали, — проговорил Кирилл, попивая очередной кофе. — Нас стали покупать коллекционеры. Геннадий Гор, был такой писатель, у него дома висели и Бурлюк, и Петров-Водкин, и Филонов с Малевичем. Он прямо на выставке договорился с Антоном, что тот принесет ему свои работы. И скоро получилась смешная вещь: вроде бы нигде мы не выставляемся и в прессе упоминать про нас запрещено, а среди коллекционеров мы, можно сказать, в славе. Особенно, конечно, Антон. Его даже один старик, Федоров Алексей Пахомович, он тогда был профессором в Академии, позвал работать в свою мастерскую. И Антоха вкалывал, как зверь. У нас — всякие гулянки, а он в мастерской: или у Федорова, или у скульпторов. Я потом, когда мы с ним вместе вот эти мастерские получили, сам увидел, как Антон работает. Он из своей кельи сутками не выходил, пока последний штрих не поставит.

— Но какое-то систематическое образование он получил? — не удержалась Агния.

— Образование? — удивился Агеев. — Да тогда образование было в воздухе: мы все много читали, смотрели, общались, спорили. Кто что узнает — сразу передает другому. А в Академии, если вы о ней говорите, там наоборот — слабаку туда лучше вообще не ходить: лишится личности. И Антон, что еще важно, был у нас всегда авторитетом. То есть каждый понимал: вот — мы, а вот — он. Может, потому что в нем всегда жило напряжение духа. Мы даже шутили, что его к потолку за ноги подвесь — он все равно рисовать будет.

— А женщина? У него была тогда женщина или девушка? Короче, возлюбленная?

— Да… — проговорил вдруг Кирилл. — Но тут мы вступаем на опасную почву. О покойниках плохо не говорят.

— Ну если вам неприятно…

— Конечно, все уже улеглось. Так что можно и рассказать. У меня, например, он увел первую жену, Манюшу. Вот отсюда, с этого кресла, на котором вы сидите, взял и увел. Она как раз училась в Академии на искусствоведческом, и наши матери давно дружили — получалось, что мы были знакомы с детства. Ну и два года прожили, так сказать, в законном браке. А потом она зачастила сюда. И когда я был тут, и когда меня не было. Короче, когда до меня дошло, я ей сказал: «Манюша, ты уж сама выбирай: он или я». Она молча встала с кресла и ушла к нему в мастерскую. Так и не сказав ни слова. Вроде бы банальная история, но обидно было — до жути! Все-таки дружба — дело святое. А тут я сразу потерял и жену, и друга. При этом я-то знал, что она ему нужна только в санитарно-гигиенических целях. Он и у других друзей брал подруг только для этого. То, что мы называем любовью, там и рядом не стояло. Это мы тоже с приятелями обсуждали и пришли к выводу: у него там, где живет желание любить, гнездилась страсть к живописи. А женщина — так, проходное…