Татуировка

Штопка пересекала двор, а вокруг нее с лаем бегал еще один член их семьи — Чак Норрис Второй, золотистый ретривер, в просторечии Чак. Первым заметил хозяина, конечно, пес. Он перевернулся в прыжке и с бешеной скоростью помчался навстречу хозяину. Коричневые уши-лопухи взлетали при каждом его прыжке, хвост крутился, как пропеллер, а собачье лицо — его никак мордой не назовешь! — при этом выражало смесь нетерпения со счастьем. Счастьем быть рядом с Дмитрием.

Лицо Штопки тоже немедленно озарилось улыбкой. И Дмитрий в который раз ощутил, как он любит эту ее улыбку.

Пока Чак, отпраздновав встречу с хозяином, вынюхивал вокруг них дворовое пространство, узнавая все собачьи новости, которые произошли с часа последней прогулки, они стояли рядом, касаясь друг друга руками, а потом медленно пошли в свой подъезд.

После звонка сестры Дмитрий сумел еще раз оторваться от дел, и о том, что они с Глебом придут, Лена знала.

— А я яблочный пирог испекла, хочешь попробовать, пока он теплый? — Они, обнявшись, ехали в лифте. — Смотри, Чак опять волнуется.

— Ревнует, — объяснил Дмитрий. — Только непонятно кого к кому.

— Да он и сам до сих пор не вычислил, кто из нас — настоящий хозяин, а кто — просто так, приложение.

Крошечного Чака Елена принесла как раз в те дни, когда только образовывалась их семья. И, перечеркивая все книги по собачьему воспитанию, Чак Норрис Второй так и не остановился на ком-то из них как на единственном хозяине, он стал считать их обоих одинаково любимыми. Это было особенно видно, когда они выходили втроем, а потом Лена и Дмитрий расходились в разные стороны. Но так они поступали редко, потому что для Чака это было жестоким испытанием. Он страдал настолько сильно, что, подергавшись то в одну сторону, то в другую, садился и принимался выть, словно по покойнику, а потом от несчастья терял сознание и падал на землю.

У дверей Штопка нежно провела ладонью по щеке мужа, ткнулась носом куда-то в шею и сказала:

— Какой же ты усталый! Ты когда-нибудь переловишь всех этих мерзких бандитов?

Дмитрий не успел ответить, как лифт снова остановился на их этаже и из него вышли Агния с Глебом.

— А мы вас видели, — сказала Агния, — вы как раз в дом входили.

В руках у Глеба были торт и роза, которую он церемонно вручил Штопке, а сестрица держала полиэтиленовый мешок с чем-то тяжелым. Шампанское, догадался Дмитрий.

— Привет, именинничек, — сказала Агния, прикоснувшись губами где-то в районе виска. — У вас поесть-то найдется? Так есть хочется, с утра весь день как загнанная лошадь… Опять же голодала…

Сколько Дмитрий помнил свою старшую сестру, она каждое утро давала себе клятву воздержания от пищи, а к вечеру сраженная голодом съедала все, что попадалось под руку. Отчего-то лет с пятнадцати сестрица стала считать себя безобразно толстой. И даже, тогда еще были живы родители, обходила зеркала, повернувшись к ним спиной, чтобы не видеть своего отражения.

Она и на самом деле была слегка полновата, но только слегка, не больше. Хотя в паре с тощим длинным Глебом Пуришкевичем они выглядели забавно.

Оказывается, Штопка уже успела накрыть к их приходу стол, и пока Дмитрий наливал воду в длинную узкую вазу и подрезал стебель розы, чтобы цветок лучше смотрелся посреди стола, Глеб успел открыть бутылку шампанского.

— За тебя, дорогой брат, — сказала Агния, — ты единственный мой родственник, и пусть сгинут все твои маньяки!

— А я-то как мечтаю об этом! — поддержала тост Штопка,

— Дмитрий Евгеньевич, Агния сказала мне, что вы опять ловите маньяка, это правда? — спросил Глеб, с ужасом посмотрев на грандиозную порцию фруктового салата, положенную ему на тарелку. — Мне столько не съесть, Лена!

— Ничего, я помогу, — успокоила его Агния.

Для Глеба Дмитрий по-прежнему оставался тем самым спасителем-следователем, который вырвал его, почти ослепшего, из рук садистов-милиционеров после нескольких суток допросов и жестоких избиений. В те недели тоже ловили маньяка, причем картина преступлений была похожа на нынешнюю — только тот убивал не молодых мужчин, а молодых женщин, но тела их разделывал еще сильнее, разве что не срезал кожные покровы. Преступления в основном совершались в ночных электричках, и Глеба вокзальные менты приняли за страшного преступника. Или пожелали принять, чтобы получить наградные. К их удивлению, «преступник» ни за что не хотел сознаваться, они же успели доложить руководству и поэтому стали выбивать из него признание хорошо известными способами. Когда же Дмитрий уверился в его невиновности, его попросту отстранили от дела.

Если бы не старый знакомый Дмитрия из таинственного агентства «Эгида», Осаф Александрович Дубинин, так бы и пресеклась жизнь кандидата филологических наук Глеба Пуришкевича. Дубинин, как выяснилось, знал Глеба с детства, к тому же успел добыть стопроцентное алиби, только менты уже закусили удила. И тогда Дмитрий с Дубининым пошли на тяжкое должностное преступление. Ночью в момент перевозки Глеба в следственный изолятор они вместе с парнями из «Эгиды» остановили воронок, отбили подозреваемого, едва подававшего признаки жизни, и неделю прятали в домике на садовом участке, где его выхаживала Агния. Еще бы ему теперь не впадать в ужас от одного только слова об очередном маньяке.

— Тут, скорее, действует какая-то мрачная секта, — решил успокоить Дмитрий Глеба.

А Агния в это время уже рассказывала о своей книге.

— Представляете, директор спрашивает меня: «Вы были его подругой?» Ну зачем мне нужен такой понт, вот я и решилась честно признаться: «Нет, — говорю, — не была». Он сразу раз, и откладывает договора в сторону. Я думаю: все, спета моя песенка, еще и не начавшись, и успеваю вставить: «Но я была свидетелем его смерти». И он так обрадовался: «Что же вы тогда скромничаете, — говорит, — это еще больше, чем дружить, вы же приняли его душу». Ну я подумала, что принял-то душу Господь, а я ни при чем, но решила не спорить, а то как не подпишет договор!

Она с упоением рассказывала о том, сколько ей сразу выдали в кассе и что она решила купить себе бэушный ноутбук в комиссионке, там есть очень дешевые, а потом перешла к своему герою, который в последний приезд на родину представьте чем занимался?

Ответа Агния упорно потребовала почему-то от Штопки.

— Иконы писал для храма? — нерешительно предположила та. — Или портреты вождей?

— Как же, иконы! — Агния рассмеялась. — Для икон нужен особый подъем духа. А у него была, наоборот, депрессия. Татуировки он стал делать — вот что!

— Сам Антон Шолохов — татуировки?! — изумилась Штопка.

Она как-никак была тоже художницей и к этому имени, в отличие от Дмитрия, относилась с пиететом.

— Представьте. Я даже видела одного человека, которого он изрисовал.

— Ну и что там Шолохов ему вытатуировал? — спросил Дмитрий, отрываясь от собственных мыслей все о той же секте маньяков.

— Не знаю. Он же при мне не раздевался. Да, вот еще что. Как раз в те дни какой-то сумасшедший миллиардер, такой цивилизованный арабский шейх, зашел в сарай, правда, не у нас, а в Шампани, во французской деревне, где друг Шолохова хранил его работы, и купил картины для своего музея, а на другой день — скульптуры. Знаете, он сколько заплатил? Отгадайте!

— Тысяч двадцать долларов? — предположила Штопка.

— Холодно, просто морозно.

— Я-то знаю сколько, но молчу, — проговорил Глеб.

— Пятнадцать миллионов.

— Рублей? Тогда это не так уж много, — проговорил Дмитрий, — хотя, по нашим масштабам, сумма огромная.

— Конечно, долларов. Друг сразу созвал корреспондентов, и весть об этом напечатали все газеты. А еще он послал телеграмму сюда. И когда Шолохов получил эту телеграмму, он решил, что или друг его странно разыгрывает, или телеграфисты что-то напутали. Он послал тоже телеграмму: «В какой валюте?» А на другой день ему принесли французские газеты, Шолохов занял у того самого человека, которому сделал татуировку, денег и немедленно вылетел в Париж. И уже через несколько месяцев его работы, которые год за годом никто не хотел покупать на аукционе Сотби, шли по сто тысяч и даже по миллиону.