Страница 20 из 21
– Как это мы не догадались, – говорю я.
Вот теперь можно и домой податься. Прихожу. Жена на съемках. Актерка…
Пойду лучше в общежитие, позанимаюсь… Только как я ее без закуски выпью? Разбавлю-ка я ее чайным грибом. Ерш сделаю.
Получилось из маленькой две. Кладу фляжку в карман и иду в общежитие.
Прихожу, выбираю себе самого отличника, садимся заниматься. Занимаемся, занимаемся – тут я вспоминаю, что здесь же мой один приятель живет, картины пишет. Давно я его не видел…
– Подожди, – говорю я отличнику, – я на минутку.
Нахожу его дверь. Стучу – не открывает. Но слышал же я голоса? Вспомнил: стучать надо условным стуком, иначе не откроет. Это он потому, что не поймут.
Вспоминаю условный стук. Открывает.
А там еще два моих хороших приятеля сидят. И еще подруги. Ну и ну!
Пиво пьют.
Допил я пиво, посмотрел на картины, сказал мнение.
Вышли мы на улицу.
Холодно, задувает, и в кино ничего не идет.
– Что будем делать?
– А что делать…
– Да, нечего…
– Ну, пошли.
– Не-ет.
– Куда едем?
– Так ведь решили.
– Что?
– Смотрите, ка-а-к-кая женщина!
– Вот это да.
Да, женщина, что и говорить. На жену похожа. И я думаю, что уже стемнело и какие уж теперь съемки. Жена, конечно, вернулась. Ждет…
А я тут неведомо с кем. И не позанимался.
– Ни, не пойду, – говорю.
– Ну, что ты?
– Да как же?
– Вот и Кирюха согласен.
– Поехали.
– Нет, – говорю я.
И мы едем. В трамвае холодно… Далеко едем. Долго. В самый далекий кинотеатр. На самую скверную картину.
Разговариваем.
– А я видел в кино слона на лыжах, – говорит одна.
– А я однажды на лыжах ногу сломал, – говорит другой.
– У нее ноги кривые, она – хуже, – говорит третья.
– А мне жена рассказывала… – начинаю я.
– А я видела в «Огоньке» – зебры с такими длинными шеями…
– А я себе однажды чуть шею не сломал…
– А у меня жена…
И вспомнил про фляжку. Достаю.
Общий восторг. Пускаем по кругу.
– Вот сдам милиционеру, – говорит кондуктор.
Приехали. Оказалось, опоздали на четверть часа.
– Ну, пошли.
– Полтора часа торчать…
– Только за час внутрь пустят – полчаса мерзнуть.
– Да и картина – дерьмо.
– Домой поздно вернемся…
– Да и на дорогу не хватит.
– Ну что ж, пошли…
В фойе мы приканчиваем фляжку.
О картине и говорить не стоит. Но и она кончилась.
Мне в обрез на трамвай. Но и трамвая нет. Наконец, я трясусь из одного конца города в другой.
Холодно.
Кондуктор говорит:
– Трамвай идет в парк.
И пехом. И пехом…
Прихожу. Думаю: уговаривать придется…
А жены нет.
– Где был? – говорит мама.
– В общежитии. Занимался. А ее нет?
– Не приходила.
– И никто не звонил?
– Нет.
Значит, я никуда не ходил, думаю. Она приходит, а я сижу в прибранной комнате и занимаюсь. Спокоен и холоден…
Актерка…
И я очень спешу пообедать и немного прибраться.
Успеваю.
Сижу. Актерка…
В учебнике неинтересно.
Завалилась, наверно, в кабак… Вот она приходит пьяная. А я ей разогреваю обед, укладываю спать… И ничего ей не говорю. А наутро у нее угрызения… Но я ей ничего не говорю.
Лучше лечь в постель. Буду лежать и читать учебник.
Лежу. Актерка…
А может, она шла пьяная – или даже лучше трезвая, – и ей отрезало ноги. Но я от нее не отказываюсь. Я ничего не даю ей почувствовать. Мы даже стали дружнее. Вот как та пара, что ходит по нашей улице: он седой и красивый, а она – красивая и без ног…
Лежу.
Наконец-то!
Я вскакиваю как ошпаренный, впрыгиваю в халат… Невозмутимо открываю дверь, не говорю ей ни слова и хладнокровно ложусь обратно. Лицом к стене.
А жена как начинает с порога рассказывать, как она промерзла на съемках, какая бессмысленная вещь эти съемки, что за люди – ужас! То хоть не верь. Уж больно она старается. До чего она энергично рассказывает как раз про то, в чем я сомневался.
Но от нее не пахнет спиртным. И у нее действительно замерзший вид. Да сегодня и немудрено замерзнуть. Особенно если съемки на улице.
Наверно, она думала о том, как я думал, думаю я. Наверно, поэтому так старается…
Я успокоился, но нельзя же так сразу менять настроение у нее на виду. Поэтому я сохраняю строгость. Да и вроде раз все в порядке, то о чем еще говорить… Все в порядке, все – как было.
А жена, видимо, еще не знает, что я успокоился. И еще говорит, сбивчиво, много.
– Чего же ты молчишь? – говорит она наконец. – Тебе что – неинтересно? Ты никогда мной не интересуешься…
– Нет, отчего же, – говорю я.
– Издеваешься, да?..
– Очень нужно, еще издеваться…
– Вот-вот, тебе ничего не нужно! Тебе все равно… Думаешь, домой хоть придешь… Промерзла вся… – всхлипывает жена.
У меня на душе уже кошки скребут – жалко.
– Возьми на столе, – говорю я, не отрываясь от книжки и не отворачиваясь от стенки. – Согреешься.
– Ага, значит, ты уже распивал свою маленькую?
– Какую маленькую?
– Ну, ну, что ты прятал от меня за книжками?
– Нет, там ровно маленькая, – говорю я.
– Как же это ровно маленькая?
– А вот так же. Никогда ты ничего не сообразишь… – Я встаю и переливаю остатки ерша во фляжку.
– Откуда у тебя фляжка?
– Обменял.
– Где?
– В магазине.
– Как?
– А вот так, свою маленькую – на фляжку.
– Ну уж это ты не ври. Чтоб ты да обменял. Да ты же у милиционера дорогу спросить постесняешься. Это я бы обменяла. А где уж тебе…
– Обменял вот.
– Перестань! Я тут на улице из-за тридцатки мерзну. Копейки на себя не трачу. А ты…
– Да ты что! Да я что – оправдываться должен! Да? А сама где-то с актеришками по кабакам шляешься?..
– Да ты… ты… Ты – знаешь кто?! – говорит жена.
– Ладно, знаю, – говорю я. – Выпей лучше – согрейся.
Отхлебывает.
– Да это же не «Старка»?!
– А что же?
– Лимонад.
– Много ты понимаешь. Это ерш.
– Так, значит, ты еще и лимонад купил? А где же остальное?
– Что – остальное?
– Ну когда разбавил… Где еще маленькая?
– Распил.
– Где?
– В общежитии.
– Когда ты успел?
– Успел.
– Так ты еще сколько пропил?
– Нисколько.
– А как же фляжка?
– Обменял.
– Опять то же… да сколько вас пило-то?
– Пятеро.
– Что тебе, трудно правду сказать? Трудно, да? Что ж это вы, впятером, что ли, полмаленькой пили? Так, что ли?
– Ну да.
– Издеваешься, да?.. Ничего не понимаю…
– А чего тут понимать! Все ясно.
– Ничего не ясно!..
– Давай лучше спать, – говорю я.
И вот я лежу лицом к стене – и надо же мириться. И я начинаю объяснять, как я был в институте, и как шел из института, и как заглянул в магазин, а там были фляжки, и вот – глупость, конечно, – но очень она меня заинтересовала, фляжка, и я сходил домой, нашел там… и вдруг мне становится так скучно! Что же это я? Куда уходят дни? И как же действительно можно это все объяснить?
Юбилей
Ночью он, как обычно, проснулся и, лежа на спине, разглядывал призрачный отсвет на потолке. Он, как всегда, подумал, что до сих пор может понимать этот отсвет, и радоваться ему, и ощущать таинство почти так же, как в детстве. Просто смешно, но даже сейчас, если не глядеть на пергаментную грудь и руки и не двигаться, то есть не чувствовать слабость, а так вот спокойно и прохладно лежать и смотреть в потолок, он мог представить себя ребенком. Когда одеяло почти не давит, и не жарко, и ты один, а на потолке тот же отсвет, – это было точно то же ощущение, как в детстве. И если так смотреть на потолок, а потом закрыть глаза, он мог словно бы перемещать себя по комнате и поворачивать кровать: то он лежит головой к окну, то к двери, – и тогда: то он лежит лицом в комнату, то к стенке. А на самом деле он лежит и лежит себе на спине и не шевелится. И если так себя покрутить, то и действительно уже не представить, как ты лежал на самом деле. И тогда приходила мама, молодая, с высокой прической, и тихо гладила ему волосы и лоб, а он, не просыпаясь, чувствовал это. Ощущение было таким точным на этот раз, почти резким – он открыл глаза и медлил повернуть голову и посмотреть: не то что боялся, а слишком странно было так точно и резко почувствовать прикосновение. Он все-таки повернул голову – утонули в темноте книги, темной массой стол – и вздрогнул: всё цветы, цветы – корзины, много – белели и темнели в ряд на полу и выше, в ряд, на табуретках.