Страница 4 из 103
При одной лишь мысли об этом я даже рассмеялся — да, впервые за долгое-долгое время расхохотался. Могу себе представить: я нахожусь в кабинете психиатра. Дело происходит ночью, да, именно ночью. Я лежу на спине на кожаной кушетке, а он пристроился рядом со мной на стуле. Только что я завершил рассказ о своем заболевании, а он внимательно слушал, время от времени кивая. Потом он начинает что-то говорить низким, доверительным тоном. У него внешность настоящего профессионала: лысая голова и очки в золотой оправе. Нога закинута на ногу, на колене лежит блокнот. Он говорит, но на меня не смотрит, взгляд устремлен в записи. Я тоже не гляжу на него, отвернувшись к окну. Вся сцена совершенно отчетливо стоит у меня перед глазами. Вот его дипломы в рамках на стене напротив окна, лунный свет играет на их золотистых печатях. Вокруг полки, уставленные огромными, тяжелыми томами, а слева большой стол. Я гляжу на все это, а потом снова перевожу взгляд на окно. Перемена всегда происходит быстрее и легче, когда мне видна луна, но отнюдь не тогда, когда я нахожусь в камере. И вот я чувствую: начинается! Доктор продолжает что-то говорить мягким голосом. Возможно, утверждает, что все это чепуха, и этого попросту не может быть, что это лишь плод моего воображения, иллюзия воспаленного сознания. Он даже поворачивается ко мне, чтобы особо подчеркнуть данную мысль. Смотрит мне в глаза, а его лицо… именно оно вызывает во мне смех… его лицо словно разламывается, разваливается на куски. Холодное, ученое, интеллигентное лицо будто растворяется в веках, превращается в примитивную, суеверную, искаженную ужасом физиономию одного из моих предков. А потом…
Не думаю, чтобы это действительно было так уж смешно, просто приятно снова услышать собственный смех.
Сегодня вечером мне опять предстоит спуститься в камеру.
Меня охватывает страх, жене тоже страшно. Вчера я заметил у нее признаки повышенной нервозности. Да, она явно сдает. Опять намекнула, что мне нужно обратиться за помощью. Помощь! Да кто может мне помочь? Нет, она, похоже, не понимает. Или попросту вытесняет ужасную правду из своего сознания. Как знать, вдруг бы она предпочла, чтобы я действительно сошел с ума. В такие моменты я больше беспокоюсь не за свой, а за ее рассудок. Что касается меня, то, как я полагаю, хуже мне уже не будет, и я вполне смогу продолжать свое нынешнее существование, кстати, вполне сносное, если не считать одной-единственной ночи, которую я провожу в камере раз в месяц… Но как же я боюсь этой ночи, этой камеры! Даже когда я перестаю быть самим собой, меня буквально охватывает оцепенение от осознания того, что мы разделяем с ним одно и то же тело, что его эмоции и впечатления остаются во мне и потом ранят меня. Даже сейчас, месяц спустя, я могу восстановить в своем сознании если и не объективную картину того, как это существо передвигается и вообще действует, то, по крайней мере, его ощущения, глубоко засевшие во мне, подобно тому, как человек вызывает из прошлого воспоминания о сильной боли. Невыносимо думать о подобном будущем. Настоящее я еще как-то могу терпеть, но только не мысли о будущем. И если мне станет еще хуже…
Впрочем, возможно, мне станет и лучше. Это вполне вероятно. Болезнь может пройти сама по себе, тела выработают антитела; приобретут толерантность и иммунитет. Глядя в будущее, мне остается лишь надеяться, что настанет день, когда по прошествии месяца со мной ничего не произойдет и я пойму, что встал на путь выздоровления.
Разумеется, у меня не должно быть детей. Даже если я выздоровлю, о детях мне нельзя даже заикаться. Болезнь не должна распространяться дальше. Жена очень расстраивается — ей очень хочется иметь детей. Кажется, она не понимает, почему невозможен столь чудовищный акт. Думаю, она действительно предпочла бы, чтобы я сошел с ума. Иногда создается впечатление, будто она сомневается во мне… думает, что со мной что-то не в порядке. Ну разумеется, со мной не все в порядке, но я имею в виду… временами она, похоже, считает, что я и вправду сошел с ума. Вот оно! Я специально отразил это в своих записях. А может, я просто чересчур чувствителен?
У меня есть право на существование.
Признаюсь, я довольно нерегулярно вел в этом месяце свои записи. Поначалу я намеревался делать это ежедневно, но потом обнаружил, насколько угнетает меня это занятие, особенно когда писать почти не о чем. Мне бы хотелось почаще и подольше забывать обо всем, поскольку подобные мысли лишний раз напоминают, что ночь должна наступить снова. Сегодня вечером хочу взять тетрадь с собой в камеру. Запишу все, что смогу… возможно, мои записи представят для кого-нибудь хоть какую-то ценность. А может, получится сплошная мерзость. Но попытаться надо. Я обязан собрать как можно больше информации, ибо в этом моя единственная надежда, что когда-нибудь придет избавление.
А сейчас надо отдохнуть. Сегодня предстоит изнурительная ночь. Какой чудесный, ясный день, а ночь, я знаю, будет наполнена светом серебристых звезд. Нелегко заставить себя снова пойти в камеру.
Итак, дверь закрыта и заперта на засов. Я дождался, когда на лестнице стихнут шаги Элен и закроется верхняя дверь. И вот я один в своей камере. Чувствую себя хорошо. Сегодня я решил прийти даже чуть пораньше. Оставаться наверху дольше — значит рисковать. Хорошо, что мне в голову пришла идея взять с собой тетрадь — есть чем заняться. Все-таки лучше, чем просто сидеть и ждать.
Я пишу и слежу за своими руками, особенно за ногтями. С ними все в порядке. Пока ничего особенного не произошло. Пальцы у меня длинные и прямые, а ногти аккуратно подстрижены. Надо быть, максимально внимательным, чтобы не пропустить самые первые симптомы. Так хочется сохранить способность описать все в мельчайших подробностях.
В камере совсем нет мебели — иначе она вся бы оказалась сломанной. Я сижу в углу, подняв колени и положив на них тетрадь. Страницы кажутся немного пожелтевшими. Надо бы ввернуть лампочку поярче. Она висит на потолке в небольшой, затянутой проволочной сеткой нише. Сетка чуть погнулась, хотя я не помню, чтобы прикасался к ней. Скорее всего я действительно этого не делал. Впрочем, чтобы разглядеть камеру, света достаточно. Раньше я никогда к ней особо не присматривался. Наверное, все это время был слишком занят собой, чтобы смотреть по сторонам. Но сегодня у меня еще есть время…
Стены камеры бетонные, довольно, толстые. Дверь металлическая, с мощными петлями и засовами. Изнутри стены обиты мягким материалом, разумеется, обивали их мы с Элен. Трудно было бы объяснить подрядчику, зачем нам в подвале понадобилась обитая камера. Кажется, мы объяснили ему, что она нужна нам для собаки, хотя его это, насколько я помню, вообще не интересовало. На самом деле у нас нет никакой собаки. Они меня не любят. Я пугаю их. Мне кажется, что они чуют мою болезнь даже тогда, когда я прекрасно себя чувствую. Это лишний раз доказывает, что мой недуг чисто физического свойства. Однажды я даже прибил собаку, но то был злобный пес и мне ничего другого не оставалось.
Воздух в камере какой-то спертый, затхлый. Наверное, стены под обивкой отсырели и ткань начала гнить. Надо будет ее сменить. Хорошо бы сделать камеру поудобнее. Обивка в нескольких местах порвана, начинка вывалилась наружу, кое-где даже упала на пол. Наружный материал довольно прочный, толстый, но одновременно мягкий, на основании чего я полагаю, что мои… его… когти, должно быть, очень длинные и острые. Они способны проходить сквозь ткань обивки, как нож сквозь масло. Интересно, не ломал ли я ногти, когда раздирал эти стены? Надо будет покопаться в местах разрывов. Ведь это будет подтверждением, свидетельством реальности перемены. Займусь этим попозже, скорее всего что-нибудь удастся найти. Мне знакомо это чувство ужасной ярости, заставляющее существо бросаться на стены, знакома та невероятная сила, которой оно обладает, и мне кажется, что под воздействием этой силы даже столь мощные когти просто не могут не ломаться.