Страница 14 из 103
Что за дьявольские изверги эти журналисты! Надо же, написали, будто преступление совершено на сексуальной почве! Это самое ужасное. Буквально все газеты написали, что девушка была обесчещена! Это ранит меня в самое сердце. Они зашли так далеко, что написали, будто одежда на ней была разодрана в клочья, бедра — сплошь исцарапаны, живот — вырван и превращен в сплошное месиво, что блузка с нее сорвана, белье превращено в лохмотья, а личные вещи исковерканы! Все факты подобраны с таким расчетом, чтобы создавалось впечатление, будто ее изнасиловали. Они не понимают, что если человек сопротивляется так, как она, то одежда просто не может сохраниться в целости и сохранности? Или у них не хватает фантазии и сообразительности ни на что, кроме сексуального мотива, и потому они готовы как угодно исказить факты, лишь бы продать побольше газет?
Я буквально взбешен! Меня переполняет ярость при одной мысли о том, что газеты могут проявлять подобную безответственность! А публика… ужасная публика… надеяться поднять тиражи за счет публикации скандальной лжи! Что случилось с нашим обществом, если мужчины и женщины наслаждаются, читая такое? Да разве может больной человек надеяться на выздоровление, если он существует в подобном окружении? Все это меня не просто обескураживает — я теряю надежду.
Газеты лежат у меня в комнате, похожие одна на другую. Заголовки немного отличаются, но суть остается та же. От «Сумасшедший растерзал девушку в лесу», «Злодейское убийство на сексуальной почве» до «Растерзанный труп на Любовной тропе». И нигде, ни в одной газетенке не высказывается предположение, что речь может идти о сугубо физическом заболевании. Они что, ослепли все? Боятся посмотреть правде в глаза? Или предпочитают иметь дело с душевнобольным, а не с невинным? Что я могу с этим поделать?
Мне приходила в голову мысль написать во все эти газеты, объяснить, как все произошло на самом деле, а заодно обрисовать сущность моего недуга. Разумеется, они бы с готовностью напечатали мои письма — опять же, чтобы поднять тиражи своих газет, — но кто может поручиться, что они не внесут в них никаких изменений и ничего не вычеркнут? Убежден, они постараются вытравить все следы правды, поскольку я уже успел убедиться, что верить им никак нельзя. Вот бы было хорошо, если бы редакторы всех этих скандальных газетенок посидели со мной в одной комнате… запертые в камере в ту самую ночь, когда все это происходит. Хотел бы я посмотреть, как изменятся их лица, когда они узнают правду, когда осознают, насколько порочны, злобны и лживы их публикации. Тогда бы я смог показать им все, чтобы преподнести урок правды и одновременно проучить, чтобы они пострадали за свои ошибки. Возможно, это не было бы настоящим наказанием, но они заслужили его. Они бы…
Не надо мне сейчас об этом думать. Я чувствую, как учащенно бьется мое сердце, как бурлит в жилах кровь. Видимо, это остаточная реакция после вчерашней ночи, какой-то побочный эффект моего заболевания. Не надо доводить себя до такого состояния, так я отступаю перед болезнью вместо того, чтобы объявить ей решительную войну. Впрочем, вполне можно понять, откуда у меня все эти переживания. Я был беспричинно оклеветан людьми, которым нет никакого дела до правды, людьми, которые сами заслуживают страдания и которым лучше было бы умереть.
Сейчас я слишком переполнен отвращением и гневом, чтобы продолжать свои записи. Позже надо будет написать им и аннулировать подписку на все газеты…
Я чувствую, что обязан рассказать о случившемся вне зависимости от того, каких усилий мне это будет стоить. Я должен описать все максимально объективно и правдиво. Это может помочь мне, принесет облегчение, позволит очиститься, но может и усугубить мое отчаяние… Мне не остается ничего иного, а там посмотрим, какой будет результат. Я должен доказать, что это был акт, совершенный больным человеком, а отнюдь не отвратительное преступление, в котором повинен извращенец. Ведь это ранит больнее всего — меня назвали извращенцем. Сексуальный извращенец! И надо же, из всей массы людей именно меня — надо же! — не поняли.
Надеюсь и молю Бога, что Элен не поверила всем этим публикациям. Вообще-то, она не особо сильна по части самостоятельного мышления и скорее склонна верить всему написанному, а не пытаться сформировать свою собственную позицию, и поэтому меня буквально бесит мысль о том, что она может подумать обо мне, прочитав все эти газеты и написанную в них ложь. Вдруг она поверит, что я действительно изнасиловал ту молодую женщину? Возможность того, что меня могут заподозрить в способности совершить подобный чудовищный акт, просто потрясает! Я бы возненавидел, люто возненавидел любого, кто поверил бы, что я способен на такое.
Я всегда был чист — и телом, и всеми своими помыслами. Даже в общении с собственной женой я постарался свести наши сексуальные отношения к минимуму. При этом я не чувствовал никакой вины, так как никогда не испытывал особой потребности в сексе, а если и занимался им, то только чтобы доставить удовольствие Элен. Мне кажется, она несколько гиперсексуальна, но мне удалось урегулировать и этот вопрос, и на собственном примере показать ей, что лучшей основой для здоровья и чистоты является воздержание. Излишнее увлечение сексом — такая же гнусность, как наркотики или пьянство.
Возможно, тот факт, что все произошло именно на Любовной тропе, создал у газетчиков ложное представление о случившемся. На самом же деле все оказалось чистым совпадением. Клянусь, я и мысли не имел каким-то порочным образом прикоснуться к ней. Даже после наступления перемены мои моральные устои остаются достаточно прочными, чтобы противостоять искушению, если, конечно, подобное вообще возникает. Впрочем, в данном случае оно не возникло, на него не было ни малейшего намека. Кстати сказать, на ее месте вполне мог оказаться мужчина. Сам по себе факт, что это была девушка, молодая и довольно смазливая, можно сказать даже симпатичная (во многом за счет дешевой косметики), не имеет никакого отношения к случившемуся. Могу поклясться и в том, что никогда и ни при каких обстоятельствах не совершу с женщиной ничего подобного.
Впрочем, если посмотреть на все это с другой стороны, я должен благодарить судьбу за то, что газеты так неверно все восприняли. Ведь это поможет сбить со следа полицию. Она станет искать сумасшедшего, сексуального извращенца, и очень мало шансов останется на то, что я попаду под подозрение. Ведь меня совершенно не в чем упрекнуть, и чем больше они будут пытаться распутать это дело, тем дальше от истины окажутся. В последней передаче по радио, в новостях, диктор намекнул, что возможно, существует какая-то связь между этим делом и убийством библиотекарши. Ну что за бестолковые, невежественные дурни! Как могло это взбрести им в голову? Нет, я, наверное, никогда не смогу их понять. Скорее всего, они бьются то над одним, то над другим делом, и там и там безуспешно, а потому полагают, что промахи следствия покажутся в глазах общественного мнения не столь явными, если удастся связать оба эти преступления. Что ж, значит до правды им не докопаться, это уж точно.
Я заметил, что все еще нё в состоянии объективно излагать факты — настолько раздражен газетными публикациями и потрясен воспоминаниями о той ночи. Но завтра опишу все как было.
Наконец-то я дождался момента, когда почувствовал, что могу все спокойно описать. До этого я не доверял самому себе, но сейчас готов изложить все, что произошло той ночью, и убедительно доказать, как неправы были газеты.
В тот день я отправился на дальнюю прогулку. Из дома я вышел прямо после обеда, а потому до наступления темноты у меня оставалась еще масса времени. Элен, похоже, не догадывалась, что это будет за ночь, или просто подумала, что я ушел ненадолго. Во всяком случае, перед моим уходом она ни о чем не спросила.
У меня не было ни малейшего представления о том, где провести ночь, но я точно знал, что в камеру не спущусь. Сама мысль об этом стала мне невыносима. Кроме того, мне надо было выбраться из города, уйти подальше от людей. Рисковать я не мог. Я подумал… убедил себя… по-настоящему поверил, что именно уединенная обстановка камеры делала мои перемены в последние месяцы особенно мучительными. Будучи отрезанным от воздуха, неба и луны, я особенно ожесточенно воспринимал их. Кроме того, я допускал, что поскольку перемены протекают особенно интенсивно именно в затхлом помещении камеры, то и для самого их наступления также необходима камера. Теперь-то я знаю, что это не так и что степень интенсивности перемены отнюдь не связана с остротой мучений, сопровождающих ее наступление. К сожалению, тогда я почему-то уверовал в это и потому никаких особых неожиданностей и тем более опасностей не предвидел.