Страница 16 из 19
Несоизмеримость, таким образом, приравнивается к непереводимости, однако она не парализует деятельность профессиональных переводчиков. Это квазимеханическая деятельность, полностью направляемая руководством, которое устанавливает, какая строка одного языка может, salva veritate (с сохранением истинности), быть заменена строкой другого. Перевод такого рода является куайновским. Моя позиция выражена замечанием о том, что бблыпая часть аргументов Куайна в пользу неопределенности перевода может привести к противоположному выводу: вместо существования бесконечного количества переводов, совместимых со всеми нормальными диспозициями языкового поведения, часто не существует ни одного.
С этим Куайн мог бы почти полностью согласиться. Его аргументы требуют, чтобы был сделан выбор, но они не предопределяют результат. Согласно его позиции, нужно либо полностью оставить традиционные понятия значения, смысла, или нужно отказаться от допущения, что язык является или может быть универсальным, что выразимое в одном языке или выраженное одним словарем может быть также выражено в любом другом. Его вывод о том, что нужно отказаться от значения, последователен только потому, что универсальность языка берется им в качестве допущения.
Но ведь для этого нет достаточных оснований. Владеть лексиконом, структурированным словарем означает иметь доступ к разнообразному множеству миров, для описания которых может использоваться этот словарь. Различные словари – например, словари различных культур или исторических периодов – дают доступ к различным множествам возможных миров, в значительной степени пересекающихся, но никогда не совпадающих.
Хотя можно обогатить один словарь для получения доступа к мирам, прежде доступным только другим словарям, мы получим при этом весьма специфический результат, который обсудим далее. Чтобы «обогащенный» словарь продолжал выполнять некоторые важнейшие функции, термины, добавленные при обогащении, должны быть строго изолированы и сохранены для специфических целей.
Принятие универсальной переводимости в качестве предпосылки было неизбежным из-за обманчивой близости к другому, отличному от него, допущению, которое я в данном случае разделяю: все, что может быть сказано на одном языке, может, при приложении усилий и воображения, быть понято говорящим на другом языке. Однако предпосылкой такого понимания выступает не перевод, а изучение языка. Радикальный переводчик Куайна на самом деле просто изучает язык. Если ему это удается, чему, как мне кажется, нет особых препятствий, он становится билингвистом. Но это не гарантирует, что он или кто-либо еще сможет переводить с нового приобретенного им языка на тот, который он усвоил прежде. Хотя возможность изучения в принципе подразумевает возможность перевода, утверждение о том, что это так, нуждается в аргументации. Вместо этого большая часть философских обсуждений рассматривает его несомненным. «Слово и объект» Куайна является явным свидетельством этого [44] .
Я предполагаю, что проблемы перевода научного текста на иностранный язык или на более поздний вариант языка, на котором он был написан, гораздо больше походят на проблемы перевода художественной литературы, чем это обычно предполагали. В обоих случаях переводчик многократно встречает предложения, которые можно перевести несколькими альтернативными способами, не передающими полностью их содержание. Нужно принимать непростые решения относительно того, какие аспекты оригинала наиболее важно передать. Разные переводчики могут действовать по-разному, один и тот же переводчик может принимать различные решения в различных ситуациях, даже если задействованные в тексте термины не являются двусмысленными ни в одном языке. Такого рода выбор подчиняется нормам ответственности, но не определяется ими. В подобных обстоятельствах не существует в полной мере правильного и неправильного. Сохранение истинностного значения при переводе научных сочинений такая же насущная задача, как сохранение настроения и эмоциональной окраски при переводе литературных произведений. Ни того, ни другого нельзя достичь полностью; даже достоверное приближение требует большого вкуса и деликатности. В случае с наукой эти обобщения применимы не только к отрывкам, где теория используется в явном виде, но и к тем, которые их авторы считают только описательными.
В отличие от многих людей, разделяющих мои по большей части структуралистские симпатии, я не пытаюсь уничтожить или даже уменьшить пропасть, которая, как считается, отделяет буквальное использование языка от фигурального. Напротив, я не могу вообразить теорию фигурального использования – теорию, к примеру, метафор или других тропов, – которой бы не предшествовала теория буквального значения. Точно так же, обращаясь от теории к практике, я не могу представить, как слова могут эффективно использоваться в тропах вроде метафоры, кроме как в сообществе, члены которого предварительно усвоили их буквальное значение [45] . Моя точка зрения состоит лишь в том, что буквальное и фигуральное использование терминов похоже в своей зависимости от предустановленных ассоциаций между словами.
Это замечание приводит нас к теории значения, но лишь два аспекта этой теории имеют непосредственное отношение к аргументам, которые последуют ниже, и здесь я должен ограничиться ими. Прежде всего знать значение слова – это знать, каким образом употреблять его для общения с другими членами языкового сообщества, внутри которого оно существует. Но эта способность предполагает знание чего-то, что присуще слову самому по себе, скажем, его значения или его семантических признаков. Слова, за редкими исключениями, не имеют значения по отдельности, но только через их ассоциативную связь с другими словами внутри семантического поля. Если изменяется использование какого-либо отдельного термина, тогда использование терминов, связанных с ним, как правило, также меняется.Второй аспект развиваемого мной взгляда на значение не столь обычен и имеет больше следствий. Два человека могут использовать набор взаимосвязанных терминов одинаковым образом, но применять в своей деятельности различные (в принципе совершенно несвязанные) наборы координат поля. Примеры приведены далее, а пока можно подумать над следующей метафорой. США могут быть нанесены на карту с помощью разных систем координат. Индивиды с разными картами будут определять положение, скажем, Чикаго, посредством различных пар координат. Но все они тем не менее будут устанавливать местонахождение одного и того же города, при условии, что карты масштабированы таким образом, что сохраняют относительное расстояние между элементами, нанесенными на карту. Метрика, сопутствующая каждому из различных наборов координат, должна, таким образом, быть выбрана так, чтобы сохранять структурные геометрические отношения внутри нанесенной на карту территории [46] .
Обрисованные только что посылки имеют следствия для продолжающихся дебатов по семантике возможных миров. Ее суть я кратко изложу, прежде чем связать ее с тем, что было только что сказано. О возможном мире часто говорится как о том, каким мог бы быть наш мир, и это неформальное описание очень хорошо для наших настоящих целей [47] .
Так, в нашем мире у Земли есть только один естественный спутник (Луна), но существуют другие возможные миры, почти такие же, как наш, отличные лишь тем, что там Земля имеет два или более спутника или не имеет ни одного. («Почти» предусматривает корректировку феноменов, при которой законы природы останутся неизменными, а количество спутников может варьироваться.) Также существуют возможные миры, похожие на наш в меньшей мере: там, скажем, нет Земли или нет планет, и даже такие, где законы природы отличаются от наших.
Некоторые философы и лингвисты были вдохновлены тем, что понятие возможных миров предлагает новый путь как для логики модальных высказываний, так и для интенсиональной семантики логики и естественных языков. Например, необходимо истинные высказывания истинны во всех возможных мирах; возможно истинные высказывания истинны в некоторых; а истинное контрфактическое высказывание истинно в некоторых мирах, но не в мире произносящего его индивида.