Страница 24 из 26
Ответ последовал сразу:
– Если он совершит такое, что невозможно совершить человеку.
Александр слегка кивнул в знак согласия, и с лица его сошло хмурое выражение. Взгляд его остановился на мудреце, который был слева от старшего гимнософиста. Он подумал над следующим вопросом.
– Кого больше, – раздельно спросил он, – живых или мёртвых?
– Живых, – ответил нагой мудрец. Брови царя вопросительно вскинулись, и гимнософист пояснил: – Мёртвых уже нет, и счёт их конечен. А живых ещё будет и будет, и сколько их будет, знают только боги.
Из оставшихся двоих, кому предстояло отвечать, Александр выбрал крайнего слева. Тот был относительно молод в сравнении с остальными собратьями.
– Что сильнее, жизнь или смерть?
– Жизнь, – не задумываясь, как о чём‑то давно решённом, сказал этот гимнософист. – Она способна переносить великие невзгоды...
Мановением руки Александр остановил его и кивнул, соглашаясь с таким ответом. Над последним вопросом он думал сумрачно, и спросил вдруг и резко:
– До каких пор следует жить человеку?
Мудрец проницательно посмотрел ему в глаза, и царь отвёл взгляд в чашу с недопитым вином.
– Пока он не сочтёт, что умереть лучше, чем жить.
Сдержав нахлынувшие чувства, Александр холодно обратился к старшему из гимнософистов.
– Каков же твой приговор?
– Они отвечали один хуже другого.
– Это плохой ответ. Они отвечали хорошо. Ты умрёшь первым.
Поймав его на логической ошибке, нагой мудрец удовлетворённо воскликнул:
– Тогда ты навсегда окажешься лжецом, о царь! Ты сказал, убьёшь первым того, кто даст самый плохой ответ!
– Ты прав, – с усталым равнодушием согласился Александр. Он повернул голову к Птолемею и распорядился: – Наградить и отпустить.
Гимнософистов увели, и они не скрывали изумления от такой развязки. Калан же отступил в полумрак, где опять сел на пол. Удалив тех, кого смогли разбудить и поднять на ноги, воины дворцовой стражи и сами покинули зал. Незаметными привидениями, один за другим исчезали чёрные рабы. Александр тяжело встал со своего удобного ложа, рассеянно поправил короткий, вроде кинжала, меч на золотом поясе. Привычка мало спать помогла сразу преодолеть вялость, он распрямился, осмотрелся и заметил чернявого араба, впущенного к нему Птолемеем.
Подведённый сводным братом араб оказался пожилым, в грязных лохмотьях, с курчавыми, как у негра, смолисто‑чёрными волосами. Телохранитель Александра тычком наконечника копья остановил варвара на безопасном для царя расстоянии. Он с недоверием следил за арабом, который жилистыми руками сжимал у живота грубо обработанный грязный кувшин. Араб низко поклонился, ожидая внимания македонского завоевателя.
– Варвар хочет показать тебе, что можно использовать на войне, – поторопился заинтересовать Александра Птолемей. – Они называют это горящим маслом, которое выделяет земля.
Александр смотрел на араба с безразличием, ни словом, ни жестом он не выразил отношения к сказанному, однако не тронулся с места.
– Покажи, – распорядился Птолемей.
– Здесь? – Полные, напоминающие женщин, губы араба дрогнули, сложились в ухмылку, и он ещё раз низко поклонился.
Он нагнулся и, отступая, разлил по каменному полу маслянистую вязкую жижу. Чёрная жижа нефти расползлась по полу, отблёскивая красные отсветы факельного огня подобно шкуре огромной змеи. По знаку Птолемея стражник передал рабу горящий факел. Варвар коснулся края жижи, и она вспыхнула, огонь жадно побежал по всей её поверхности. От жара красно‑чёрного пламени Птолемей укрыл лицо рукой в кожаной перчатке, непроизвольно отступил на шаг назад. Араб же без позволения взял с царского стола чашу с разбавленным вином, выплеснул на огонь, но вино зашипело и вмиг испарилось.
– Этот огонь потушить нельзя, – сказал араб, явно ожидая, что дорого продаст сведения об источнике нефти.
Птолемей ждал, что скажет на это Александр, в котором на мгновение пробудилась заинтересованность.
– Мне это уже показывал грек в Ликии. Но с кем воевать? – сказал он Птолемею усталым и уже равнодушным голосом. Затем громко позвал: – Калан!
Философ выступил к ним из полутьмы в углу, и по каменному полу зашуршала иссушенная шкура, которую тот увлекал, тянул за собой за кисточку хвоста. Александр повернулся и направился к египетскому залу. Спешить было некуда, и он не спешил. Шуршание верблюжьей шкуры не отставало позади него, а перед ним, обрезанная дверным проёмом, скользила неверная тень в мареве дрожащего красного света, – его собственная, порождённая разлитым пламенем, возле которого остались стоять Птолемей, телохранитель и варвар араб.
В египетском зале тут и там лежали спящие мужчины, похожие на сражённых на поле битвы воинов. Только четыре догорающих факела боролись с тяжёлым полумраком, но высвечивали лишь настенные маски. Он остановился против второй справа, долго всматривался в гневную безобразную гримасу.
– ... Пережить свою славу?! – едва слышно, вслух продолжил он тягостные размышления, испытывая некоторое облегчение от того, что вдруг заговорил сам с собой. – Что скажет обо мне молва через пять, десять лет? Тиран? Чудовище? – Он отчётливо вспомнил, что в этом зале высказал Анаксарх. – Вот она – слава! Одна неудача, одно поражение, и толпа станет смеяться над тобой, будь ты хоть сам Зевс... или Александр Великий...
Горькая насмешка скривила его тонкие губы. Он отвернулся от маски и неспешной поступью направился дальше, в персидский зал. Так же погружённый в необоримую полутьму, этот зал мало чем отличался от предыдущих, но четыре маски веселья в пятнах бледного света на боковых стенах представлялись видениями смутных воспоминаний о невозвратном времени. Ссутулившись, царь в безмолвии пересёк всё пространство зала до следующих распахнутых дверей. Одно шуршание верблюжьей шкуры последовало за ним туда, где чудилась колыбель всех его великих мыслей и чувств.
Войдя в греческий зал, он приостановился. На подиуме различалось укрытое тёмным покрывалом тело Клита. Бюст молодого Александра с наполовину освещённым, наполовину размытым мраком лицом выделялся на мраморной подставке рядом с мёртвым телом. Александр медленно приблизился к подиуму. Молча постоял, рассматривая бюст, как скульптуру совершенно чужого, незнакомого человека, пальцем равнодушно смахнул невидимую пыль с носа и обратил взор на тело.
– Бедняга Клит, – внятно промолвил он. – Может так для тебя и лучше... Ты был привязан ко мне как ревнивая женщина.
Он ещё раз оглядел свой бюст, гордую, чуть откинутую назад голову, преисполненную скрытой жизненной силы, внушающей непоколебимую веру и большие надежды. Затем скользнул взором по маскам безмятежного спокойствия и отошёл, направился к дальней стене, где угадывались выступы колон из тёмного мрамора по обеим сторонам портика, проход которого был скрыт за тяжёлым занавесом.
За занавесом и проходом было просторное помещение с большим рабочим столом, где он часто уединялся, оставляя пиры ради просмотра срочных донесений и для принятия неотложных решений по управлению огромной державой. Здесь по ночам всегда горели факелы, меняемые самыми верными слугами. Поверх разостланной на столе карты лежали письма, доставленные со всех концов государства: от военачальников, флотоводцев, наместников и сатрапов, от тайных осведомителей. Он подошёл к столу и, почувствовав безмерную усталость не только тела, но и духа, опустился в резное дубовое кресло, обитое мягким пурпурным ковром.
Напротив зиял большой оконный проём, обращённый на восток, чтобы он мог видеть восходы солнца, а когда встанет, подойдёт к окну, и раскинувшийся внизу сад. Резная деревянная решётка была поднята, и прохладная свежесть беспрепятственно вливалась к его ногам, от них кровью разносилась по телу. Из сада доносилось призывное и настойчивое пение одинокого соловья.
По привычке он первым делом взял письмо на левом краю стола. Оно было от наместника Македонии. Александр сорвал печать, развернул свиток и бегло пробежал глазами по строчкам с мелким почерком.