Русская рулетка

Помыв посуду, я занялся разбором бумаг, которые достались мне от Ивана. Раскладывая их, неожиданно обнаружил снимок. Тот самый, где Иван строил мне рожки. Странное чувство охватило меня, разглядывающего её теперь, после всех событий последних суток. Но времени предаваться воспоминаниям не было. Я отложил снимок изображением вниз.

Акции и сертификаты были на предъявителя. Только страховка оформлена на моё имя. Согласно приложенной записке, я мог рассчитывать примерно на сто тридцать тысяч долларов, если вовремя избавлюсь от акций. Объяснения Ивана представлялись всё более убедительными. Вся российская экономика держалась на коммерческом экспорте сырья. Поддержать промышленные производства было возможным лишь при условии, что правительство окажет давление на нефтяных и газовых спрутов, на тех дельцов и чиновников, что за ними стояли, отберёт у них значительную часть экспортной выручки. А это означало ущемление их кровных интересов. Падение курса принадлежащих им акций было вызвано не рыночными обстоятельствами, а борьбой кланов, которые имели возможность оказывать то или иное давление на нынешний режим власти, на правительственных чинуш. Захватывающие и делящие собственность группировки сделали власть заложницей своих интересов, и вся политика правительства строилась на текущей расстановке сил этих группировок. В таких обстоятельствах любая попытка поднять промышленность за счёт внутренних ресурсов, без притока инвестиций промышленных корпораций Запада, обречена на провал. А все разговоры о приоритетном развитии некоторых отраслей были блефом, игрой, рассчитанной на доверчивых граждан, и следом за существенным падением акций сырьевых компаний последует их резкий подъём. Получалось, какая‑то клика, наплевав на страну и всё население, втягивала правительство в жульническую биржевую афёру по изъятию финансовых средств у вкладчиков, у среднего и мелкого бизнеса. По сути, за счёт банкротства многих ещё выживающих предприятий и представителей мелких и средних бизнесменов.

Банкротства всех этих бизнесменов меня не волновали. Большинство мелких предпринимателей сколачивали первоначальный капитал тем же противоправным путём – жульничеством, спекуляцией и разбоем. Просто сначала в наших базарно‑рыночных заводях и болотах разжирели прожорливые щуки, а теперь ими решили лакомиться акулы. А за всё в конечном счёте будут расплачиваться живущие трудом люди. Но надо ли их жалеть? Жалость развращает, подрывает моральные силы и способность понять и защищать собственные интересы. Скорее уж голод и холод заставят трудяг учиться отстаивать свои права и будущее. В известном смысле – чем хуже, тем лучше.

С такими мыслями я складывал бумаги в стопки, а стопки опять вложил в пакет. Вторично позвонил прохвосту Тоби; он всё ещё не появился. Я накинул демисезонную куртку и отправился обследовать ближайшие хозяйственные магазины. Купив подходящий дверной замок, я часа полтора возился, вставлял его вместо чужого. И когда в третий раз по телефону связался с конторой Тоби, тот оказался на месте. Мне почудилось, от звука моего голоса он порядком струхнул и проглотил язык.

– Эй, приятель?! – раздражённо сказал я, не слыша ответа. – У тебя что, трубка вывалилась из рук?

– Э‑э, я‑а… У меня нет ваших… э‑э.. – раздалось невнятное бормотанье.

Меня это окончательно вывело из себя.

– Послушай, я не первый секретарь обкома. Ты можешь сказать внятно, что случилось? Где мой договор?

– Я‑я, э‑э… – заблеял он. И выдохнул. – Мне пришлось его продать.

Я вмиг вспомнил замечание папаши Вики.

– Понятно!

Тоби меня больше не интересовал, я положил трубку. Думаю, он испытывал облегчение, что я перестал терзать столь тонкую личность, и решил не иметь со мной дел ни за какие блага на свете, а заодно нанять ещё парочку телохранительниц в ущерб отечественной спортивной гребле.

29

Ровно за минуту до трёх часов я входил в освещённую золотистым светильником прихожую. Вопреки намерениям хозяина в отношении моей особы я бывал здесь дважды и всё же сохранил голову на плечах. Пока мне везло как цыгану, который забрался в чужую конюшню и увёл дорогую лошадку.

Переступив порог, я был остановлен Эдиком, – он умудрился впустить меня, захлопнуть дверь и одновременно загородить проход в помещения.

– Привет, – сказал я с напускной невозмутимостью и стал расстёгивать куртку. – Мне назначена высочайшая аудиенция, а ты мешаешь пройти. А ведь меня предупредили, точность – вежливость королей, и её же обязаны придерживаться приглашённые.

– Пушку, – потребовал Эдик, когда я распахнул перед ним куртку для досмотра.

Он протянул ладонь.

– Сегодня не подаю, – сочувственно заметил я. – Но ты мне не веришь, и я позволю себя обыскать.

– Обыщу и без твоего разрешения, – сказал он без намёка на шутку. – Приподними‑ка лапы.

Я охотно подчинился.

– Только не защекочи до смерти. Босс тебя не простит.

Ловкости его рук позавидовал бы пианист. Закончив обыск, Эдик распорядился:

– Иди!

Мы прошли вглубь квартиры, где я ещё не был. Эдик тронул меня за плечо, заставил приостановиться перед резной дверью из красного дерева. Почти сразу дверь раскрылась, и мне пришлось посторониться, выпуская Оксану, которая надвигалась как танк. Тёмное платье подчёркивало бесспорные достоинства её фигуры, в ушах покачивались длинные золотые серьги. А вот выражение лица ясно показывало, она никогда не изменит обо мне мнения, которое сложилось при знакомстве на корабле, – мнения не лестного для меня. Но я был доволен, это позволяло не кривить душой, платить ей той же монетой.

– Проходимец, – поприветствовала она, проплывая мимо.

– Змея, – вежливо улыбнулся я в ответ.

Эдик повёл себя как джентльмен, которого это не касалось, то есть сделал вид, что ничего не слышал. Я шагнул в кабинет, и он закрыл за мной резную дверь. Так я оказался в одной клетке, то есть в одной комнате с одним из представителей преступно обогащающейся элиты. По иронии судьбы он же приходился отцом женщине, от которой я не в силах был отказаться даже за наказание адом.

Прикрывая окно, он окинул меня оценивающим взглядом. Я тоже его оценивал. Выше среднего роста и для пятидесятилетнего мужчины довольно красив. Нос с горбинкой, чёрные брови над холодными глазами, а всё лицо напоминало маску – привычка сдерживать чувства оставила на нём свою печать. Такие мужчины редко позволяют себе привязываться к кому бы то ни было, но если привязанности возникают, они играют в их жизни огромное значение. Предательство тех, кто им дорог, вызывает потрясение, ярость, способно толкать на преступление без раскаянья. Их любовницы не оказывают большого влияния на поступки, а в семейной жизни они однолюбы. Я не сомневался, после смерти жены он любит только дочерей. Горечь кольнула мне сердце. Я начинал понимать, отношения Вики с отцом – важнейшая часть её существования.

– Вы опоздали на полторы минуты, – скользнув взором по настенным часам, придирчиво заметил он.

Я постарался ответить с полным спокойствием.

– Меня долго потрошили, прежде чем привести сюда.

Он вернулся к большому письменному столу, опустился в кресло и не предложил мне присесть.

– Вы, разумеется, догадываетесь, что я не в восторге от выбора дочери, – холодно сказал он.

– Меня бы удивило и встревожило, будь это не так.

Мой ответ был для него неожиданностью и заставил слегка нахмуриться. Он откинулся в кресле и ещё раз оглядел меня с ног до головы. Я выдержал взгляд в глаза, и он выдвинул верхний ящик стола, выложил на столешницу платок с короткоствольным револьвером. Это был револьвер Ивана. Принести его отцу могла Вика. Но я такую возможность отринул. Вернее уж, кто‑то ночью открывал проклятый чужой замок, обыскивал квартиру, выяснял, что я привёс с поездки за тайником Ивана, и прихватил лежащий на тумбочке в прихожей револьвер. Отец Вики указал на него подбородком.

– Вам он о чём‑то говорит?