Лейб-гвардеец

Ражин вздрогнул, когда к нему подошли и стали рядом грузин с разбойничьими повадками и двое его сообщников, которые вместе с ним должны были быть на каторге: китаец и чеченец. Шава и эти двое в черных рубахах спокойно смотрели на терзаемый пламенем склад.

– Хороший склад. Много дорогих товаров, – с акцентом произнес Шава. – Завтра можэт сгорэть и сосэдний. А? – обратился он к своим головорезам.

– Может, – лениво согласился китаец.

– Почэму ты такой упрямый? – сказал чеченец Ражину. – Он твой родствэнник, да? Такому, как ты, нехорошо стать бэдным.

Ражин опустил глаза, помолчал, снова взглянул на огонь, жадно лизавший доски складских крепких стен. Отвернулся и ссутулился, побрел к отъехавшему на безопасное расстояние автомобилю.

Еще только начинало сереть у самой далёкой кромки моря, а возле причала грузилось небольшое суденышко, уже под парами: из трубы валил густой дым. Шава, китаец, Кривой нос, чеченец и пятый их подельник, рослый, со шрамами на лбу и щеке, занесли в трюм несколько ящиков и мешков; сами убрали трап.

Судно отошло от пристани, развернулось и, тарахтя, отправилось в открытое море, в сторону, где пробился к тёмному небу бледный лучик солнца.

12

Дуплетом ухнули холостые выстрелы ружья – и не в меру любопытный медведь отступил от вытащенной из воды лодки. Крупный зверь с шумом и брызгами грузно плюхнулся в речку, по брюхо в холодной воде перебрался на близкий в верховьях другой берег и исчез из виду за низкими деревцами.

Шуйцев отложил ружьё, продолжил работу. Напрягаясь для каждого рывка, он тянул книзу перекинутую через верхний сук крупной сосны веревку, на другом конце которой болтался битком набитый брезентовый тюк. Когда тюк наконец был поднят почти под сук, достаточно высоко, чтобы избежать когтей и зубов большинства зверей, он крепко обмотал веревку вокруг толстой нижней ветки, затянул надежный узел, за ним еще один. Удовлетворенный тем, как обезопасил свой груз, он выволок пустую лодку дальше на берег и, затащив в кустарник, привалил сверху камнями.

Задерживаться он не стал: ценя дневные часы в незнакомой, совсем дикой местности, решил перенести обед на ужин. За спиной вещевой мешок с самым необходимым, на груди бинокль с двуглавым орлом, в руках бесценное призовое ружье, – так он пробирался по едва заметной тропе, которой давно уже никто не пользовался. Зазубрины на валунах и на коре приметных сосен были старыми, едва различимыми, и всё же говорили о том, что продвигался он к нужной ему цели. В сумерках подобрался к хребту водораздела и столкнулся с парой снежных козлов: самец, за ним самка запоздало припустили от него прочь к скальному укрытию. Инстинкт охотника заставил его вскинуть ружье, но нужды стрелять в редких на его пути животных не было, и он сдержал себя.

Ночью он долго смотрел в огонь костра, сидел возле него, задумчиво ломал и подбрасывал к красным углям сучья. Вдали раздавался то ли вой, то ли стон; шорохи и трески окружали его, подбирались со спины, но они не беспокоили его. За день он прошёл больше десяти километров. Встречалось много птиц. Видел медведей, удивился белке... Только следов людей нигде не обнаружил. Неужели он сможет полгода прожить без них? Не общаться ни с одним человеком? Правда, к зиме обещал привести собак Степаныч, который утверждал, с собаками зимовать не так одиноко... И он с теплотой улыбнулся мыслям о привязавшемся к ним охотнике.

Вспомнил он Степаныча и следующим днем, к полудню, когда увидал на скале вырубленный небольшой крест. Согласно полученным от Степаныча указаниям, до зимовья он смог бы добраться еще засветло, там завершить свой недельный путь…

Степаныч же, тоже в полдень, но пятью днями раньше, сидел в самом дальнем от залива и потому самом своём любимом трактире в Петропавловске‑Камчатском. Сидел не один, в странной компании. Шава и Кривой Нос устроились напротив него за удаленным от стойки угловым столом, оба на одной жесткой лавке. Они внимательно заботились, чтобы у него не было недостатка в выпивке. В маленькие, прямо над землей, оконца проникал и рассеивался пасмурный дневной свет, и в трактире иных посетителей и завсегдатаев пока не было. Степаныч недолюбливал лишь матросню, шумливую и дерзкую, а те, кто его щедро угощали, на матросов не походили, хотя и были в городе людьми новыми, всем неизвестными и смахивали на разбойников.

Степаныч был уже пьян до “отключки”, это значило, что он полностью отключался считать подаваемые ими стаканы. Он внимательно и тупо смотрел на наполняемый стакан, затем медленно вливал его в себя, и только нюхал кусок ржаного хлеба, ничем не закусывая. Шава каждый раз подавал ему соленый огурец, но Степаныч настойчиво отстранял его как вещь совсем необязательную.

– Ладно, – сказал он. – Вижу, вы его друзья, а значит мои. – Он икнул, приподнял палец. – Это он меня вспомнил. – Степаныч постарался обернуться к стойке, где протирал посуду болезненного вида худой хозяин, который прислушался к их разговору. – Антоныч, две бутылки возьму с собой! Они, – он махнул на Шаву и остальных, – заплатят. Смотри мне, дай Смирновской! Проверю. – Он сам потянулся было к бутылке на столе и снова икнул. В этот раз Шава бутылку отодвинул. – Ладно, – сдался Степаныч, – слушай...

Не зная, не догадываясь об этом, Шуйцев под конец дня вышел из лесу и увидел бревенчатую хижину, то самое зимовье, – увидел много раньше, чем предполагал согласно прикидкам Степаныча. Слева начинались горы северной части Срединного хребта – крупной гряды, которая протянулась вдоль всего Камчатского полуострова; и красное солнце только‑только намеревалось коснуться их нижним краем. Дальше к северу белела снежная шапка вершины горы Хувхойдун. В сотне шагов за хижиной угадывался обрывистый берег, на котором казались разбросанными былинным великаном принесённые с гор буйными весенними полноводьями угловатые валуны и камни поменьше; оттуда доносился тихий шум мелководной в конце лета горной речки.

Освещённая красным закатным светом дверь хижины почернела от времени. Она распахнулась от одного толчка руки, разбудила деревянным скрипом мёртвую тишину за ней. Шуйцев следом за своей тенью шагнул внутрь и осмотрелся. Грубый деревянный стол, лавку, грубо, но добротно сложенную из камней печь облепила ветхая паутина. Возле печи горкой лежали дрова и сучья, на столе угадывалась перевернутая жестяная чашка, на печи выделялся котелок. Из старой шкуры медведя, которая покрывала лежанку, спрыгнула на пол серая парочка грызунов и скрылась в угловой щели. Под оконной дырой, частично закрытой обрывками бычьего пузыря, лежал человеческий скелет. Костяшки пальцев правой руки удерживали тронутое ржавчиной, с изъеденным черным прикладом одноствольное ружье; на нелепо облегающем бедренные кости кожаном поясе круглились с десяток патронов. И на всем – чуть не в палец толщиной серая пыль. Шуйцев сделал шаг к скелету и вздрогнул – так стукнула по кости поддетая его сапогом стреляная гильза. Он наклонился, поднял ее, заметил и вторую.

Еще при лучистом свете от выступающего за горами овала солнца он похоронил скелет: обложил камнями, укрепил между ними простенький крест: две толстые ветки, очищенные от всего лишнего и перехваченные, связанные полоской кожи. После чего отряхнул рубашку, штаны и вернулся в хижину. Наскоро убрал пыль, связал в пучок собранные возле хижины прутья, чтобы вымести мусор. Когда наклонился у лежанки и повёл веником из прутьев под свисающей с неё медвежьей шкурой, поддел какой‑то предмет и потянул к себе. Жуткий металлический лязг был неожиданным, заставил его отпрыгнуть к лавке; опрокидываясь на неё, он локтем сбил котелок с кружкой, и они с грохотом упали со стола на пол. Когда тарахтение кружки прекратилось, он приподнял обвисающую часть шкуры – под лежанкой железные челюсти капкана на медведя намертво схватили прутья, переломив некоторые из них. Ну и напугала же его эта непонятно для кого приготовленная ловушка! Под потолком над лежанкой нелепо свисал проеденный грызунами брезентовый мешочек. В мешочке оказались покрытые зеленой плесенью сухари, какие‑то ржавые сушеные рыбки. Прихватив его, чтобы выбросить по пути, он с котелком и кружкой направился к шумящей горной речке.