Персиянка

Он на цыпочках приблизился к щели и заглянул внутрь помещения. Единственное окно было распахнуто для проветривания спальни ночным свежим воздухом и пропускало снаружи длинную полосу лунного свечения, которая тянулась по напольному ковру до изножья широкой кровати. Рассеянного света было достаточно, чтобы различать изголовье постели, взбитую перину и высокие подушки, часть стены с укреплённым в ней золотистым подсвечником и слугу. Не подозревая, что за ним наблюдают, тот склонился за изголовье и достал ореховый ларец с овальной крышкой, за бронзовое кольцо открыл её. Уложив внутрь ларца свёрнутую бумагу, без промедления вернул его в потаённое место.

Удача метнулся назад, к лестнице, но внизу из подворья вошла девушка в сарафане. Мгновение выбирая, что предпринять, он глянул за лестницу, затем вверх и по‑кошачьи мягко подпрыгнул, ухватился за потолочную балку. Упершись сапожком в соседнюю балку, завис, и висел так, пока слуга не прошёл под ним и не спустился, не ушёл в другую часть терема. После чего свесил ноги и бесшумно спрыгнул к проходу. Впотьмах надёжнее было двигаться по памяти, доверяясь больше ощущениям, чем глазам, и он быстро очутился у нужной двери, за ручку приоткрыл её и проскользнул в спальню. Расчётливо не теряя времени, сразу приблизился к изголовью кровати, нащупал в простенке ларец. Не доставая ларца, за кольцо приоткрыл крышку. Вынув самое верхнее письмо, закрыл её и в два шага отошёл к окну, в свете луны убедился, что в руке у него привезённое им послание царя. Спрятав бумагу под кафтан, вслушался в тишину за дверью. Напряжённый слух не отмечал за ней ни одного подозрительного звука или шороха, и он живо покинул спальню воеводы.

Спустившись лестницей в переднюю, он не стал возвращаться к шуму в столовой, а вышел в подворье, сопровождаемый приглушённым стенами громким выкриком воеводы:

– За здравие царя Алексея Михайловича!

– Много лет государю! – гулко, как протяжённый накат прибоя на берег, отозвались гости.

Среди восклицаний, Удача не расслышал голоса Разина и неодобрительно качнул головой. Во дворе не было ни слуг, ни сторожа. Он отвязал поводья своего гнедого аргамака, вывел его на улицу и там запрыгнул в седло. Переведя жеребца с шага на рысь, направился к Воскресенским воротам.

За стенами крепости, куда его выпустили охранники ворот, уже господствовали законы ночи. Он поскакал безлюдными мрачными улицами, нигде не встречая огней в домах, но город казался ему погружённым не столько в сон, сколько в тревожное ожидание чего‑то важного, поворотного в судьбах всех жителей без исключения. За осиротелой без стрельцов заставой из прикрытого кустарниками оврага выехал тёмный всадник и погнался за ним. Удача позволил ему нагнать себя, и они безмолвно понеслись по дороге. Как и предыдущей ночью, они замедлили бег коней в виду прибрежного холма, не объезжая его, свернули к берегу реки. Однако в этот раз спешился только Удача. Антон же схватил поводья его аргамака и развернулся, чтобы без промедления возвращаться обратно.

Спрыгнув на кручу, Удача сбежал к заливчику с поваленными к воде деревьями и вскоре выплыл из его горловины на отрубе. Он работал коротким веслом с широкими замахами, подгоняя кусок старого дерева, как мог. Река была пустынна, на стенах островной крепости вновь не было дозорных часовых, и он уверенно подправлял отруб к рукаву, который охватывал сиротливо тихий остров справа. Подплыв к склонённым над речной гладью ивам, поднырнул под занавес их гибких тонких веток и, наскоро убедившись, что никто не поднимает тревоги, вылез на берег. Он вытянул корневой низ ствола к щетине травы и прикинул, что успел прибыть до полуночи. Он надеялся, что Разин пока ещё у воеводы и у него достаточно времени для разговора с княжной.

Но он ошибался.

Когда дворовый сторож торопливо прошел к воеводе и сообщил ему на ухо, что посланец царя вывел коня и уехал, князь тряхнул головой и, меняясь настроением, встал, с сожалением объявил о скорой полуночи и окончании в связи с этой причиной данного вечернего пиршества. В отличие от других сотрапезников, Разин поднялся из‑за стола с заметным облегчением. В сопровождении воеводы он первым из гостей вышел на крыльцо и спустился в подворье к конюшне.

– Жаль, супруга после болезни не вполне оправилась, – сказал ему Прозоровский, когда они приостановились у кормушек возле аргамака казачьего вождя. – А то хоть до утра...

– Мне и так уже пора возвращаться, – оживляясь, прервал его Разин, сам начал затягивать подпруги.

– К персиянке? – с пониманием подмигнул воевода и хохотнул. – Показал бы свою красу‑девицу? Говорят, дьявольски хороша. Или врут?

– Не врут, – неохотно вымолвил казачий вождь.

– А коль не врут, такую любовь‑девицу нужно держать, как татары. Чтоб за высоким забором, без окон и без вторых дверей, – с хмельным намёком, точно знал что‑то, сказал Прозоровский. – Мало ль молодцев, на чужое зариться. Ведь знаешь поговорку – в чужом саду всегда яблоки слаще.

Разину сказанное им не понравилось, он нахмурился и молча поднялся в седло. Воевода посерьёзнел, не отпуская удил, по‑товарищески доверительно предупредил:

– Смотри ж, Степан, мы теперь с тобой в сотоварищах должны быть. Доверять один другому. Значит, жду я тебя завтра на охоту, ты мне честным словом обещал, при многих свидетелях. Так не подведи. А уж я постараюсь, настоящую соколиную устрою тебе. У тебя же сокол в покровителях? Вот лучших соколов и возьмём. И на весь день. Так что ж, будешь?

– Буду, раз обещал, – отозвался Разин.

Легко, но настойчиво он потянул удила, высвободил их из руки воеводы. Пришпоренный аргамак после сытного отдыха разом сорвался с места, сильной рысью выбежал на улицу и со скорым перестуком копыт пронёс его к Воскресенским воротам. Никто не сопровождал атамана, пока он не приостановил коня у выхода из Белого города.

– Это я, – предупредил он стрелецкого десятника, который снял с крючка чадящую масляную лампу, нетвёрдым шагом вышел навстречу.

Под навесом у ворот двое рослых казаков оторвались от пьянки с дозорными стрельцами. Они без лишних слов поднялись с небольших бочек, обошли вокруг большой, оставляя на ней свои липовые кружки с недопитым вином, и вывели из тени навеса лошадей, забрались в сёдла. Пошатываясь, когда ступали по земле, верхом они сидели крепко, надёжно. Десятник и стрельцы в хмельном добродушии раскрыли ворота и приятельски махнули на прощание, выпустили их за атаманом в тёмный, какой‑то тревожно мрачный посад. Улицы были заляпаны тенями домов и заборов, и, выбрав нужную, все трое скорой рысью проехали к длинной пристани, на первый взгляд такой же безлюдной, как и внешний город.

Вдоль пристани беспризорно и потеряно застыли многочисленные суда и судёнышки. Они походили на сбившееся в ряд стадо, которое видит последнюю надежду на защиту от хищников в своём главном стороже, расположившемся выше по реке, в стороне от них, где кормовой светильник помогал луне освещать высокую корму трёхмачтового «Орла». Всадники направились к тому светильнику, и когда подъезжали к кораблю, стали распознаваться боковые щиты, которые прикрывали обращённые к городу бойницы дюжины пушек. Другая дюжина пушек, как они знали, была нацелена на реку, готовая при необходимости расстрелять на ней всё, что без разрешения капитана поплывёт вверх или вниз по течению. Вооружённый тремя небольшими пушками атаманский струг Разина, который поджидал его в этом же месте, казался рядом с "Орлом" хилым волчонком рядом с матёрым волкодавом. Сворачивая к нему, Разин вновь ощутил зависть к мощи боевого корабля.

Напротив струга он спешился, а оба казака сопровождения отправились с его аргамаком к недавно купленному им в посаде большому дому. Едва он поднялся на палубу, с размеренным постукиванием глухо зазвучал тихий барабан, и, как расколдованный его появлением и этими звуками, струг ожил, за минуту приготовленный к отплытию стал отрываться от края причала. Гребцы подстроились под неторопливый перестук обшитых кожей барабанных палок, вёсла растревожили сонную воду, и струг отплыл от берега, начал быстро набирать малую скорость хода. Из‑за ночной прохлады Разин окончательно протрезвел и уже не мог оторвать взгляда от "Орла".