На стороне царя

– Разве ж каждый не имеет права на личную совесть? – мягко возразил Алексей Михайлович, не желая спорить с ним по этому поводу.

– Чин и порядок должны быть, – жёстко поправил его Никон. – Иначе, как власть будет уважение иметь, если духовного пастыря всякий неуч ослушанием посмеет оскорблять?

Царь глянул на поджидающих его в стороне охотников.

– После, после обсудим, – досадуя за задержку, несколько повысил он мягкий голос.

У Никона в глазах блеснул вызов, он тоже повысил голос.

– После может стать и поздно, – пристукнул он по земле посохом. – Власть царей от власти духовной, от Бога дана и утверждается через его посредника, пастыря божьего. Кто оскорбляет Бога и его пастыря, тот червем подтачивает троны царей.

Царь Алексей опустил простоволосую голову, смиряя себя до терпеливого послушания.

– Я об этом, как никто другой, помню, – вымолвил он тише.

Никон про себя с удовлетворением отметил это подтверждение безусловной покорности светского властителя духовному авторитету возглавляемой им патриаршей церкви.

– Угомони Ртищева, – потребовал он твёрдо. – Не дело постельничего лезть в мои дела.

– Да он лучший христианин, какого я знаю… – поднимая голову, возразил царь.

Но Никон его наставительно поправил:

– Лучший христианин только посредник Бога на земле, только патриарх.

Царь промолчал, а удовлетворённый одержанной моральной победой Никон не стал перегибать палку, вернулся к карете. Когда он ступил на откидную ступеньку, забирался внутрь, она наклонилась, качнулась, и писарь оторвал глаза от бумаги. Никон грузно устроился на заднем сидении, небрежно оправил чёрное одеяние. Даже собаки притихли, не совали любопытные морды за раскрытую дверцу. Царь опять поцеловал важно протянутую из кареты, пахнущую ладаном кисть руки, впервые отметив, что на ней бурые неприятные волосы, и сам закрыл дверцу, когда Никон перекрестил его. Он отступил от колеса, и кучер без распоряжения хлёстко стегнул вороную пару.

Карета покатила. Изнутри неё казалось, деревья появлялись и исчезали, как будто выстроенная в ряд почётная стража божьей природы. Царь верхом обогнал карету, слышно увлекал за собой всю свору гончих, которая не смела лаять, словно гурьба пристыженных Никоном блудниц. Но потом, много впереди, гончие забыли о патриархе, звучнее прежнего зашумели радостным тявканьем. Ватажный их лай удалялся уже и от Смоленской дороги, постепенно растворялся среди чащи. Никон устало откинулся на тёплую медвежью шкуру, которая покрывала спинку его сидения, и отдался другим заботам.

Последнее время главным его увлечением было созидание под Москвой своей Палестины. И стоило ему закрыть глаза, как въявь стали возникать, прорисовываться, наполняться объёмом башни и купола белокаменного, залитого ярким солнцем и сияющего златом большого монастыря, более величественного и притягательного, чем Кремль. И от главного храма к нему, к Никону, плавно, будто ступал по облаку, приближался Господь. Приветливо брал под руку и молвил:

– Хочу, чтобы здесь был Иерусалим Новый и Земные Врата в Царствие Небесное. И чтобы ты был главным хранителем ключей от этих Врат.

Никон приоткрыл веки, покрасневшими от недосыпания глазками сурово глянул на тщедушного писаря.

– Если засну, разбудишь у Истры, – предупредил он строго. Вспомнив, что уже переименовал речку, возле которой начиналось строительство Новоиерусалимского монастыря, поправился, хмурясь, словно именно писарь был виновником ошибки: – Разбудишь у Иордана!

8. Встреча в харчевне

Оставленная царём и патриархом Москва жила обыденной своей жизнью.

Обыденно было и на Красной площади возле Спасских ворот, где растянулся торговый ряд с особого рода товаром, каким позволялось торговать только в данном месте. Да и сами лотошники здесь отличались от торговцев на рынках. По всему ряду на лотках были разложены книги и книжицы на любой вкус, иконы и иконки, лубки и лубочные рассказы в рисунках, из которых охотно раскупаемыми были заморские приключения Бовы‑королевича. Возле лубочных рисунков большинство покупателей и праздно любопытствующих были купцы и мещане. Там иногда гоготали, откликаясь на удачную остроту или двусмысленное замечание. У лавок с иконами главными покупателями были старухи и вдовые женщины. А рядом с лотками с книгами собирались люди грамотные, вольнодумцы или церковнослужители, часто образуя кружки и споря до хрипоты, а то и до драки – тогда вмешивались бдительные стрельцы и наводили порядок.

В первом часу пополудни, стараясь не привлечь к себе внимания, к крайнему лотку, где торговал мордатый круглолицый парень, торопливо подошёл молодой худощавый и длинноволосый иконописец в заляпанной голубой краской рясе, быстро передал ему серый холщовый мешок. Круглолицый парень кивнул заговорщически, спрятал мешок под лавку, и иконописец тут же безмолвно удалился, как будто опасался быть кем‑либо задержанным. Осмотревшись, мордатый торговец сдвинул иконы и на освобождённые от них места положил три вынутых из мешка рисунка. Старухи начали плеваться и креститься, отходить к другим лоткам, а привлекательная белым и чернобровым лицом девица, оказавшись напротив, зарделась, хихикнула и нарочито отвернулась. Зато, будто по условному знаку, туда стали быстро переходить мужчины. Их привлекли картинки с обнажёнными в томном бесстыдстве женщинами, вольно перерисованные с заграничных первоисточников в понятной русским обстановке. Картинки оживили торговлю лотошника. Мужчины посмелее рассматривали их, другие уже и расплачивались, прятали под одежду, в карманы и скоро уходили.

Среди любопытствующих мужчин у этого лотка возник и Плосконос. По одежде он выглядел мастеровым из белорусов, какие с ростом напряжённости в отношениях с Речью Посполитой волной хлынули в Москву из подвластных литовскому гетману древних русских земель. Добровольные пленные или беженцы от религиозных притеснений и погромов, в большинстве своём трудолюбивые горожане, владеющие строительными и прочими ремёслами, в каких остро нуждалась Москва, они быстро прижились в ней и выделились в собственную Мещанскую слободу.

Разглядывая картинку с обнажённой красавицей на широкой постели: она лежала на боку под полупрозрачными занавесями балдахина, в одном месте приоткрывающими её волнительно пышное тело, – Плосконос искоса посматривал на шестерых вольнодумцев, которые стояли возле ближнего лотка с книгами. Продавал книги грустный одноглазый мужчина средних лет, одетый в потрёпанный солдатский камзол. Он не отмалчивался, вставлял в общий разговор вольнодумцев краткие соображения, которые выслушивались, порождали серьёзные ответы. Расплатившись за картинку с обнажённой красавицей, сунув её в карман короткого кафтана, Плосконос беспечно приблизился к тому лотку, проявил на лице любопытство к книгам. Небрежно рассматривая их обложки, он прислушивался к спору. Одноглазый владелец лотка одним шагом отделился от спорщиков, вопросительно посмотрел на него в упор.

– Что‑то желаете купить? – спросил он грустно.

Плосконос пожал плечами, де, ещё не выбрал, не решил. Взял одну из тонких книжек, раскрыл на первой странице. Будто следуя глазами за строками в ней, он не показывал внимания к разговору, но не пропускал ни единого слова.

– Никон, бояре ничем не жертвуют на войну. Наоборот. Наживаются на воровстве денег, которые народ повсюду собирает по призыву царя. Они вновь толкают нас к Великой Смуте! – запальчиво проговорил низкий и лысеющий вольнодумец.

– Надо бунтовать! – негромко, но твёрдо заявил старообрядец Задира с убеждённостью страстного борца с несправедливостью.

– Тише ты, – опасливо оглядывая площадь, почти шёпотом возразил сутулый высокий приказчик. – Тут полно доносчиков.

– У царя голова болит, как торговлю расширить, промыслы доходные поднять, заводы строить, – вдумчиво и спокойно объяснил ему стоящий к Плосконосу спиной Расстрига. – Начнёт рты затыкать, ничего не выйдет.

– Чего нам за царя думать. – Задира вдруг уставился на Плосконоса, и тому стало не по себе. – Нам за себя надо решать.