Страница 29 из 36
Тяжёлое молчание в юрте ощутимо повисло над всеми головами. Говорить было не о чем. Разговор опять зашёл в тупик. Горохов первым покинул юрту Мончака, догадываясь, что тайши после его ухода переговорят и укрепятся в противоборстве воле Москвы.
Зарево на западе угасало, как будто испускало последние вздохи, и сумерки выбирались из неведомых укрытий, наступали отовсюду и сгущались. Гомон большого улусного стойбища калмыков слабел, загонялся неумолимо приближающимся вечером внутрь юрт.
Недовольный всем, что видел вокруг, Горохов направился прочь из стойбища, к двум большим походным шатрам, покрытым голубой парчой, которые были устроены на берегу реки, для него и для купцов.
Внизу низкого обрывистого склона к вбитому колышку был привязан конец причальной веревки шестнадцати вёсельного струга, нос которого подминал прибрежные заросли камыша. Все вёсла были выбраны за бортовые уключины, и на высокой палке мачты косо обвисал собранный в тюк и перехваченный в шести местах кожаными ремнями белый парус. Выше по течению приплывшие на струге казаки без лишних всплесков подводили к берегу натянутый бредень, а возле берега их поджидали другие, с закатанными на колена штанинами и в белых исподних рубахах. Казаков прислал гурьевский атаман по просьбе астраханского воеводы для помощи дьяку, чтобы их присутствием охлаждать головы калмыцких вождей. Они не теряли времени даром, занимались обычными делами, рыбной ловлей и охотой, привлекли к этим занятиям спутников посла, стрельцов. Дьяк не возражал, и даже был рад, иначе стрельцы от безделья и от скуки могли бы начать пьянствовать и буянить. А это подрывало бы уважение к нему, как государеву посланнику.
Дьяк хотел было отдохнуть и подумать в своём шатре, есть ли у него ещё способы воздействовать на калмыцких вождей, но выпрямился у откинутого полога, удивлённый и озадаченный. С низовий реки высоким берегом возвращались со степной охоты пятеро казаков на нанятых у калмыков аргамаках, а за ними следовал небольшой отряд стрельцов в красных кафтанах. От стрельцов не отставали пятеро странных видом спутников. Дьяк решил, что они из Астрахани и искали его по какому‑то делу, и подождал возле шатра. Один из казаков свернул к ловцам рыбы, и его краткое сообщение товарищам поразило их, как громом среди ясного неба, заставило бросить выбирать улов. А вертлявый соглядатай тайши Мончака, который следовал за казаками и стрельцами от границ стойбища, услышав сказанное, вдруг, как ошпаренный, подскочил на месте и понёсся к юрте вождя. Дьяк напрасно гадал, что бы это могло значить.
Будто порывом ветра стойбище обнесла весть о гибели Карахана и его разбойников и о пойманном русскими Сенче, сыне тайши Дундука. Стойбище заволновалось, загудело растревоженным ульем, от малых детей до немощных стариков все высыпались из юрт, уставились на приближающийся в сумерках отряд, словно видели что‑то необъяснимо сверхъестественное.
Для дьяка Горохова это имело самые благоприятные последствия. Выслушав рассказ посланного Лыковым в Астрахань десятника и быстро сделав выгодные для себя выводы, он распорядился приготовить чай, зажечь светильник и посадить в углу не связанным пленником замкнутого Сенчу. Сам же с достоинством важного чиновника уселся среди шёлковых подушек, стал ждать. Вскоре, как он и предвидел, к нему в гости пожаловал тайша Дундук. Дундук не замечал мрачного сына, будто того и не было в шатре, принял особо вежливое приглашение дьяка испробовать свежую уху и остаться на чаепитие. Горохов не без основания полагал, что пришёл он после совещания с другими тайшами и по их согласию. После сытной казачьей ухи слуги купцов безмолвно принесли восточные сладости и большой чайник с густо заваренным чаем. Выражение широкого лица тайши выказало его готовность перейти к цели своего прихода, на нём словно было написано, мол, пора бы хозяину и прервать затянувшееся молчание. Однако дьяк не успел сказать ни одного слова. Прибывший с вестовым отрядом длинноносый стрелецкий десятник ввёл нового гостя, а своим видом намекнул дьяку, что это на пользу дела. Тайша и его сын встали, показывая глубокое почтение наголо обритому пожилому ламе в чёрном халате. Привстал и Горохов, сам подал ламе подушку, усаживая по правую руку, а десятнику предложил место слева.
– Принесите ещё чашки, – распорядился он слугам, которые заглянули, и изучающим взглядом посмотрел на ламу.
Тот был крепким и жилистым, в глазах не было и тени усталости от преклонного возраста. Лама попробовал чай, откусил шербет, и молчание его было такого рода, что вынудило дьяка и тайшу начать разговор. Дьяк без восточных витиеватых подходов сразу же свёл его к завершению.
– Данным мне правом посланника великого царя, – сказал он негромко, но внушительно, – я полагаю разумным простить Сенчу по его незрелости лет. Пусть у него появится возможность загладить вину и заслужить милость государя.
Дундук был готов к такому повороту, но ответил не сразу, придав своему виду важное достоинство говорящего не только от своего имени калмыцкого вождя.
– Калмыки не один год служат великому государю, – начал он многозначительно, – воюют улусы послушных Крыму ногаев. Мы были и под Азовом, и на реке Кубань, а теперь рады исполнить повеление великого государя, пошлём своих людей на Крым. А после большой воды пойду я сам с детьми и племянниками. Стану моим станом на Дону подле казачьих городков и буду с ними промышлять над Крымом. Всем своим улусным людям и татарам закажем, чтобы никаких ссор и задоров с людьми великого государя не заводили. Только чтоб от русских людей калмыкам тоже лиха не было. – Голос его окреп. – А злее всех башкиры, всегда от них калмыкам всякое зло. И лошадей угоняют, и овец, и в полон берут, требуют непомерный выкуп.
– В прошлом году, – смягчая голосом возражение, отозвался на это дьяк, – вы жаловались на них, и по этой жалобе послан был на Уфу стольник Сомов. Он устроил разбойным башкирам сыск, взятое ими у калмыков отослал вам обратно. Главных же воров приказал казнить смертью, а другим на год и больше запретил торговать в русских городах. Так что грех вам жаловаться на государя. Но и вы недавно пограбили башкир. Вам тоже надо вернуть им, что взяли насилием.
Последнее замечание не понравилось ни Дундуку, ни Сенче, и дьяк заверил их:
– А вот что возьмёте у крымцев, у ногаев, то ваше безвозвратно.
Как бы завершив это дело, он жестом предложил десятнику рассказать, с чем он и лама пожаловали к нему в шатёр. Большеносый десятник сообразил, что дьяку желательно сменить разговор, перевести его в иное русло.
– Не знаю, что и делать, – вздохнул он многозначительно. – Помог он нам расправиться с Чёрным ханом. А на вопросы, кто он и откуда появился, не отвечал...
– Кто? – в глубоко посаженных умных глазах дьяка отразилось недоумение.
– Да в отряде у меня. Лыков пистолет ему дал. У нас это условный знак. Того, кому он даст пистолет, надо доставить в Астрахань лично воеводе. А лама, – он кивнул на невозмутимого монаха, – оказывается, знает его. Говорит, он в прошлом году был послан с калмыцкими паломниками в службу царю тибетским Далай‑ламой. И прозвище у него Тень Тибета.
И он пересказал то, что услышал от ламы и как Удача помогал в нападении на логово разбойников Карахана. Когда он закончил, длительная тишина воцарилась в шатре. Первым пришёл в себя от услышанного Горохов.
– Как же так? – с недоумением заметил он ламе. – Вам самим Далай‑ламой было поручено доставить его в Астрахань, царскому воеводе. А он от вас дважды бежал и целый год неизвестно где и чем промышлял. Если бы не этот случай, кто б о нём узнал?
– Нас Панчен‑лама так и предупреждал, – с совершенной невозмутимостью заговорил лама. – Дважды он убежит от нас. А после второго побега ждать его в Астрахани, и по пути он окажет первую важную службу русскому царю. На то была воля великого Далай‑ламы, и мы должны были следовать его воле.
– Кто такой, этот панчен‑лама? – спросил Горохов, ломая голову, придумал ли монах ловкое оправдание для себя и других паломников, руководствуясь правилом, что немного вранья дело не испортит, но поднимет уважение к учению и влиянию касты лам, или же, действительно, тибетские прорицатели могут предугадывать и направлять судьбы людей так верно.