Жены и дочери

Молли отправила отца в поместье, как только нашла его, а затем вернулась к прежней жизни в гостиной, где ей постоянно не доставало яркого присутствия Синтии. Миссис Гибсон была в довольно сварливом настроении, причиной которого явилось то, что Синтия несправедливо адресовала последнее письмо Молли, а не ей самой.

— Принимая во внимание все затруднения с ее приданым, я думаю, она могла бы написать мне.

— Но она написала… ее первое письмо было адресовано вам, мама, — ответила Молли, ее настоящие мысли все еще стремились в поместье… к больному ребенку… к Роджеру и его просьбе подарить цветок.

— Да, только первое письмо, в три страницы, учитывая, что она писала крест-накрест[1]. В то время как тебе она написала о моде, какие шляпки носят в Париже, и все возможные интересные вещи. Но, как я уяснила, бедным матерям не стоит ожидать доверительных писем.

— Вы можете посмотреть мое письмо, мама, — сказала Молли, — в нем в самом деле ничего нет.

— Ах, я думаю о ее почерке и письме крест-накрест тебе, которая этого не ценит, тогда как мое бедное сердце тоскует по потерянной дочери! Право слово, временами жизнь невыносима.

Затем последовало молчание… ненадолго.

— Расскажи же мне о своем визите, Молли. У Роджера сильно разбито сердце? Он много говорит о Синтии?

— Нет, он не часто упоминает о ней. Едва ли упоминал.

— Я никогда не считала, что он способен на большое чувство. Если бы он сильно любил, он бы не позволил ей уйти так легко.

— Я не понимаю, как бы он мог это сделать. Когда он приехал повидать ее после своего возвращения, она была уже помолвлена с мистером Хендерсоном… он приехал в тот самый день, — заметила Молли, возможно, с большим раздражением, чем следовало.

— Моя бедная голова! — воскликнула миссис Гибсон, обхватив голову руками. — Можно подумать, ты гостила у людей с крепким здоровьем, и… прости меня за такие слова, Молли, по дружбе… и грубыми манерами, ты говоришь так громко. Но помни о моей голове, Молли. Значит, Роджер совершенно забыл Синтию, верно? Ох! Какие же непостоянные создания эти мужчины! Помяни мои слова, вскоре он влюбится в какую-нибудь знатную даму! Они делают из него любимца и знаменитость, он как раз из той породы слабых молодых людей, у которых из-за всего этого кружится голова. И сделает предложение какой-нибудь знатной даме, которая подумает о замужестве с ним не больше, чем о замужестве со своим лакеем.

— Не думаю, что так, — мужественно ответила Молли. — Роджер слишком разумен для чего-то подобного.

— Именно этот недостаток я всегда обнаруживала у него: разумный и бессердечный! Это тот тип характера, который, может быть, очень ценен, но который возмущает меня. Дайте мне тепло сердца, даже с малой толикой той несдержанности чувства, которая сбивает с толку и сопутствует романтическим отношениям. Бедный мистер Киркпатрик! У него был именно такой характер. Обычно я говорила ему, что его любовь ко мне довольно романтична. Думаю, я рассказывала тебе, как он прошел пешком пять миль под дождем, чтобы принести мне маффин, когда я была больна?

— Да! — ответила Молли. — Он был очень добр.

— И к тому же неблагоразумен! Как раз такой поступок ни один из твоих разумных, бессердечных, заурядных знакомых никогда бы не помыслил совершить. С его-то кашлем.

— Надеюсь, он не пострадал от этого? — спросила Молли, пытаясь увести разговор от Хэмли, о котором они с мачехой всегда спорили, и ей было трудно сдерживать свой характер.

— Нет, пострадал! Он так и не оправился от простуды, которую подхватил в тот день. Как бы мне хотелось, чтобы ты знала его, Молли. Порой я задумываюсь о том, что случилось бы, если бы ты была моей родной дочерью, а Синтия — дочерью твоего дорогого отца, а мистер Киркпатрик и твоя родная мать были бы живы. Люди много говорят о природном сходстве. Это был бы вопрос для философа, — она начала размышлять над невозможностью сделанного ею предположения.

— Интересно, как там маленький мальчик? — спросила Молли, помолчав.

— Бедное дитя! Когда думаешь, как мало желательно его затянувшееся существование, понимаешь, что его смерть была бы благом.

— Мама! Что вы имеете в виду?! — воскликнула Молли, сильно потрясенная. — Все заботятся о его жизни, как о самой бесценной вещи! Вы никогда не видели его! Он самый здоровый, милый малыш на свете! Что вы имеете в виду?

— Я, было, подумала, что сквайру хотелось бы наследника более знатного происхождения, нежели отпрыск служанки — со всеми его представлениями о происхождении, родовитости и семье. И я, было, подумала, что немного унизительно для Роджера — который, как и следовало, должен видеть в себе наследника своего брата — обнаружить, что маленький ребенок, наполовину француз, наполовину англичанин, вторгся и занял его место.

— Вы не знаете, как они любят его… сквайр бережет его как зеницу ока.

— Молли! Молли! Прошу, не употребляй при мне такие старомодные выражения. Когда я научу тебя истинной утонченности… той утонченности, которая заключается в том, чтобы никогда даже в мыслях не использовать вульгарных, старинных выражений! Пословицы и идиомы никогда не используются образованными людьми. «Зеница ока»! Я поражена.

— Мне очень жаль, мама. Но все же, мне хотелось как можно сильнее выразить свою мысль, что сквайр любит малыша, как своего собственного ребенка. И что Роджер… О! Как не стыдно думать, что Роджер…, - и она внезапно замолчала, словно задохнулась.

— Я не удивлена твоим возмущением, моя дорогая! — ответила миссис Гибсон. — Именно подобное я чувствовала в твоем возрасте. Но подлость человеческой натуры узнаешь с годами. Я ошиблась, открыв тебе глаза так рано… но вне зависимости от этого, мысль, о которой я упоминала, приходила в голову Роджеру Хэмли!

— Всякого рода мысли приходят нам в голову, все зависит от того, даешь ли ты им прибежище и поощрение, — ответила Молли.

— Моя дорогая, если последнее слово должно остаться за тобой, пусть оно не будет избитой истиной. Давай поговорим на какую-нибудь более интересную тему. Я попросила Синтию купить мне в Париже шелковое платье и сказала, что напишу ей, какой цвет меня устроит… думаю, темно-синий — самый подходящий для меня цвет, что ты скажешь?

Молли согласилась, скорее для того, чтобы не утруждать себя мыслями об этом. Она была слишком поглощена молчаливым размышлением обо всех особенностях характера Роджера, который недавно привлек ее внимание, что дало ложное направление предположениям мачехи. Вскоре они услышали шаги мистера Гибсона на лестнице. Но прошло некоторое время, прежде чем он вошел в комнату, где они сидели.

— Как маленький Роджер? — спросила Молли в нетерпении.

— Боюсь, у него начинается скарлатина. Хорошо, что ты уехала, Молли. Ты никогда ею не болела. Мы должны на время прекратить все общение с Хэмли Холлом. Если я и боюсь, то только этого заболевания.

— Но ты поехал и вернулся к нам, папа.

— Да, но я всегда предпринимаю уйму предосторожностей. Тем не менее, не нужно говорить о рисках, что лежат на пути долга. Нам не стоит попусту рисковать.

— Он серьезно заболеет? — спросила Молли.

— Не могу сказать. Я сделаю все возможное для маленького мальчугана.

Чувства мистера Гибсона были сильно затронуты, раз он был склонен вернуться к языку своей юности. Молли знала теперь, что он был очень заинтересован этим случаем.

Несколько дней неминуемая опасность угрожала маленькому мальчику. В течение нескольких недель пришлось бороться с тяжелым течением этого заболевания, но когда угроза отступила, и отпала необходимость каждый день интересоваться, как протекает болезнь, Молли начала понимать, что из-за строгого карантина, который ее отец явно считал необходимым ввести между двумя домами, она не увидит Роджера до его отъезда в Африку. О! Если бы она не упустила дни, проведенные с ним в поместье! Те дни, когда она избегала его, отказывалась свободно говорить с ним, причиняла ему боль своим изменившимся поведением, поскольку читала в его глазах, слышала в его голосе, что он озадачен и испытывает боль. Теперь она сосредоточила свое воображение на его голосе и взглядах.