Жены и дочери

— Не продолжай, — прервал ее мистер Гибсон, внезапный приступ беспокойства, почти раскаяния, поразил его. — Ложись сюда — спиной к свету. Я вернусь и осмотрю тебя до того, как уеду, — и он ушел искать сквайра. Он совершил довольно долгую прогулку, прежде чем подошел к мистеру Хэмли в пшеничном поле, где женщины пололи сорняки, а его маленький внук держался за его палец в перерывах между короткими прогулками, дабы изучить самые грязные места, с которыми могли справиться его крепкие маленькие ножки.

— Ну, Гибсон, как дела у пациентки? Ей лучше? Как бы мне хотелось, чтобы мы смогли вывести ее погулять в такой прекрасный день. Это подкрепило бы ее силы намного быстрее. Обычно я просил моего бедного сына больше выходить. Может быть, я беспокоился за него, но свежий воздух — самая прекрасная вещь для подкрепления сил, которую я знаю. Хотя, возможно, она не расцветет на английском воздухе так, как если бы родилась здесь. И она не будет вполне здорова, пока не вернется в родные места, где бы они ни были.

— Я не знаю. Я начинаю думать, что мы поселим ее где-нибудь здесь; не думаю, что она могла бы найти лучшее место. Но разговор не о ней. Могу я заказать экипаж для Молли? — голос мистера Гибсона прозвучал так, словно он немного задохнулся, произнося эти последние слова.

— Разумеется, — ответил сквайр, опуская ребенка на землю. Он держал его на руках последние несколько минут. Но теперь ему хотелось сосредоточить взгляд на лице мистера Гибсона. — Послушайте, — произнес он, хватая мистера Гибсона за руку, — в чем дело, дружище? Не передергивайте так лицом, а говорите!

— Ничего не случилось, — поспешно ответил мистер Гибсон. — Я всего лишь хочу забрать ее домой, под собственный присмотр, — и он повернулся, чтобы идти к дому. Но сквайр покинул поле полольщиц и присоединился к мистеру Гибсону. Он хотел поговорить, но его сердце было переполнено настолько, что он не знал, что сказать. — Послушайте, Гибсон, — произнес он, наконец, — ваша Молли мне скорее как дочь, и я полагаю, мы все слишком много взвалили на нее. Вы же не думаете, что это очень плохо?

— Как сказать? — ответил мистер Гибсон, почти разгневанно. Но любая вспыльчивость характера была инстинктивно понята сквайром, и он не обиделся, хотя больше не заговаривал, пока они не достигли дома. Затем он приказал заложить экипаж и стоял с несчастным видом, пока запрягали лошадей. Ему казалось, что он не знает, что ему делать без Молли. Он думал, что до сих пор не понимал ее ценности. Но он хранил молчание — усилие, достойное похвалы для того, кто обычно позволял очевидцам видеть и слышать, сколь много чувств его обуревает, словно у него было окно в груди[1]. Он стоял рядом, пока мистер Гибсон помогал слабо улыбавшейся и плачущей Молли сесть в экипаж. Затем сквайр поднялся на ступеньку и поцеловал ей руку. Но пытаясь благодарить и благословить ее, он не выдержал, и как только спустился на землю, мистер Гибсон крикнул вознице трогать. Так Молли покинула Хэмли Холл. Время от времени ее отец подъезжал к окну экипажа и делал несколько незначительных, ободряющих и явно беззаботных замечаний. Когда они оказались в двух милях от Холлингфорда, он пришпорил свою лошадь и быстро проскакал мимо окна экипажа, поцеловав руку его пассажирке. Он поехал приготовить дом к приезду Молли: когда она прибыла, миссис Гибсон уже была готова приветствовать ее. Мистер Гибсон отдал пару своих четких и настоятельных распоряжений, и миссис Гибсон почувствовала себя довольно одиноко «дома без двух ее дорогих девочек», как она выразилась про себя, а так же для других.

— Моя милая Молли, это неожиданное удовольствие. Только сегодня утром я говорила твоему отцу: «Как вы думаете, когда мы снова увидим нашу Молли?» Он мало сказал… он никогда не говорит, ты знаешь. Но я уверена, он тотчас же подумал сделать мне сюрприз, доставить такое удовольствие. Ты выглядишь немного… как бы мне назвать это? Я помню такую милую строфу «скорее блестящих, чем светлых глаз!»[2] — так будем звать тебя блестящей.

— Вам лучше никак не называть ее, но позвольте ей пойти в ее комнату и отдохнуть как можно скорее. У вас в доме не найдется пары дрянных романчиков? Такая литература быстро ее сморит.

Он не оставлял Молли до тех пор, пока она не легла на софу в затемненной комнате с каким-то небольшим предлогом для чтения в руке. Затем он вышел, увел свою жену, которая обернулась на пороге, чтобы послать Молли воздушный поцелуй и состроила недовольное лицо от того, что ее уводят.

— Теперь, Гиацинта, — сказал он, вводя жену в гостиную, — ей потребуется много заботы. Она перетрудилась, а я был глупцом. Это все. Мы должны оградить ее от всех беспокойств и тревог, — но я не поручусь за то, что из-за всего этого она не заболеет!

— Бедняжка! Она выглядит изможденной. Она чем-то похожа на меня, ее чувства слишком много значат для нее. Но теперь она приехала домой и найдет нас по возможности жизнерадостными. Я могу ручаться за себя, а вы должны улыбаться, мой дорогой — ничто так не угнетает больного, как унылое выражение на лицах тех, кто его окружает. Я получила такое приятное письмо от Синтии сегодня. Дядя Киркпатрик в самом деле, кажется, так много делает для нее, он относится к ней как к дочери, он подарил ей билет на концерты старинной музыки; и мистер Хендерсон заглянул к ней, несмотря на все, что произошло ранее.

На мгновение мистер Гибсон подумал, что его жене достаточно легко быть жизнерадостной, следуя приятным мыслям и предвкушениям, зародившимися в ее душе, но для него немного трудно избавиться от унылого выражения, когда его собственное дитя страдает и может быть находится на пороге более серьезного заболевания. Но он всегда был человеком немедленных действий, как только решал, какого направления придерживаться; и он знал, что «тот караулит, этот — спит, уж так устроен свет».[3]

Болезнь, которую он предчувствовал, захватила Молли, не настолько жестоко, чтобы нужно было опасаться за ее жизнь, но она долго вытягивала ее силы, которые, казалось, таяли день за днем, до тех пор, пока ее отец не испугался, что она может остаться больной надолго. Не было ничего определенного или тревожного, чтобы рассказать Синтии, и в письмах миссис Гибсон утаивала от нее плохие новости. «Молли чувствительна к весенней погоде», или «Молли слишком сильно перетрудилась, пока оставалась в поместье Хэмли, и восстанавливает силы». Такие короткие предложения ничего не говорили о настоящем состоянии девушки. Но, как сказала себе миссис Гибсон, было бы жаль расстраивать удовольствие Синтии, рассказывая многое о Молли. В самом деле, рассказывать было особо нечего, один день был похож на другой. Но так случилось, что леди Харриет, которая приезжала всякий раз, когда могла недолго посидеть с Молли, поначалу против воли миссис Гибсон, а затем с ее полного согласия, — по собственным причинам леди Харриет написала письмо Синтии, к которому ее побудила миссис Гибсон. Это произошло следующим образом: однажды, когда леди Харриет сидела в гостиной после того, как повидалась с Молли, она сказала:

— Право слово, Клэр, я провела столько времени в вашем доме, что собираюсь установить здесь рабочую корзину. Мэри заразила меня своей значительностью, и я собираюсь вышить маме чехол на скамеечку для ног. Это будет сюрприз, и если я буду вышивать ее здесь, никто ничего не узнает. Только в этом милом городке я не могу подобрать золотой бисер, который требуется мне для анютиных глазок. И Холлингфорд, который мог бы достать мне звезды и планеты, если бы я попросила, смог подобрать бисер не более, чем…

— Моя дорогая леди Харриет! Вы забыли о Синтии! Подумайте, какое удовольствие ей доставит что-нибудь сделать для вас.

— Неужели? Тогда у нее их будет множество. Но смотрите, это вы отвечаете за нее. Она достанет мне немного шерсти. Как я добра, что дарю столько удовольствия ближнему! Но серьезно, вы думаете я могла бы написать и дать ей несколько поручений? Ни Агнес, ни Мэри нет в городе…

— Уверена, она будет рада, — сказала миссис Гибсон, которая также приняла во внимание мысль об аристократической чести, что выпадет на долю Синтии, если она получит письмо от леди Харриет, живя у мистера Киркпатрика. Поэтому она дала адрес, и леди Харриет написала письмо. Вся первая часть письма была отведена извинениям и поручениям, но потом, нисколько не сомневаясь в том, что Синтии известно о состоянии Молли, она написала: