Страница 2 из 37
Я двинулся дальше. На душе щемило от этой великой красоты и полного покоя. Тот, Другой мир, отражавшийся чудовищным кошмаром на газетных полосах, казался теперь еще нереальнее. Будучи театральным критиком, я, вероятно, и сам заразился тем недугом, который частенько замечал в актерах – я был не в состоянии постичь реальность. Приучив разум и чувства отзываться на раздражители, которые истинны лишь в воображении, а не в действительности, актеры, по‑видимому, представляют себе ситуацию гораздо четче, чем обыкновенные люди, но, раз ее представив, тут же забывают о ней. Им, оказывается, трудно принять ее как действительную, неоспоримую. В них подспудно живет чувство, что в урочный час упадет занавес и можно будет отправиться домой ужинать. Мне кажется, сейчас я страдал именно от этой ограниченности или, если хотите, от этой благословенной способности. Сколь ни мрачна драма, я чувствовал, что за ее рамками все же должен быть какой‑то совсем другой мир. Поэтому парализующее мысль отчаяние то и дело сменялось ощущением, что все идет хорошо, ощущением, которое почти веселило меня.
После двадцатиминутной прогулки я очутился возле Чертовой Сковородки. Я обогнул этот громадный круглый фиорд с его сводчатым, образованным обросшими камнями проходом к морю, пересек подворье какой‑то фермы и увидел Кэджуит. Говорят, это единственная по‑настоящему рыбацкая деревенька, оставшаяся в Корнуолле. Небольшая флотилия голубых лодок, лежавших бок о бок на берегу, и пронзительно кричащие над головой чайки безраздельно господствовали над горсткой крытых камышом белых домиков. Крик чаек не стихал ни на минуту, а лодки и рыбный дух ясно говорили о промысле жителей деревни. Однако местечко казалось сонным.
Я спустился по крутой дороге к самой деревеньке. У покрытого галькой берега стояли машины. Одна из них чуть ли не упиралась багажником в спасательную лодку, к капоту машины была привязана низка макрели. Напротив машин, на куске старого рангоута, приспособленного под скамейку, сидели и курили рыбаки. Я прошагал к пивной. Внутри было темно, дым стоял коромыслом, висела теплая духота, которая часто нравится людям, работающим на открытом воздухе. На стене висела картина с изображением деревни. Позже я узнал, что она написана местным художником, но что‑то в ней было не так. Я не сразу взял в толк, что же именно: деревня на полотне подавляла лодки. Будь автором картины я, она бы у меня вся пропахла рыбой.
Заказав пинту горького, я подсел к громадному мужчине в рыбацкой фуфайке. Куцая бородка еще больше подчеркивала его сходство со славянином, подкрепляя впечатление, которое создавали высокие скулы и небольшой нос. Собравшиеся о чем‑то горячо спорили. Я несколько раз уловил слово «бисквит». Один старый рыбак сердито стучал по столу, но я никак не мог уразуметь, о чем спорит весь зал, и поэтому обратился с вопросом к бородачу.
– А‑а,– ответил он,– они побились с ним об заклад на пять шиллингов, что он не съест дюжину бисквитных пирожных в один присест. Да вы ведь знаете, это старая игра. Казалось бы, чего там трудного, а съедите штуки четыре, и во рту у вас так пересохнет, что и глотать не сможете.
– Говорю вам, это проще простого! – заревел старик, и все понимающе засмеялись.
Тут в пивную вошел парень в рабочих брюках из из хлопчатобумажной саржи. Его парусиновые туфли на резиновой подошве промокли насквозь, волосы курчавились от воды, Он прошел в угол, где двое тянули пиво из стеклянных пинтовых кружек.
– Ну что? – спросили они.
Юноша бросил на стол телеграмму.
– Боюсь, завтра вам придется обойтись без меня,– сказал он.– Мне надо на корабль в Девонпорт. Уезжаю прямо сейчас.
Их беседа потонула во внезапной волне общего разговора.
– Целый день одно и то же,– сказал старик, собиравшийся есть пирожные,– Гости уезжают, и даже кое‑кого из наших парней призвали в резерв ВМС.
– Видели, как по Каналу шел флот? – спросил кто‑то.
– Корабли проходили целый день, богом клянусь,– сказал молодой круглолицый рыбак.– Я видел их со своей лодки. Идут и идут, целый день, верно, мистер Морган? – обратился он к чиновнику береговой охраны, который сидел и курил, привалившись спиной к стойке и сдвинув на затылок шляпу с белыми полями. Охранник кивнул.
– Верно, Джим, целый день.
– А ты видел, сколько их было, Джо?
– Я не считал,– спокойно, но твердо ответил Морган.
Война вторглась в дружелюбный уют бара. Мужчины постарше принялись болтать о прошлой войне. Мой сосед сказал:
– Я насчитал больше пятидесяти. Они приведут Италию в чувство, как пить дать.
Я почувствовал какую‑то досаду оттого, что разговор о войне ворвался даже в теплое уединение бара.
– К черту войну,– сказал я.– Я пытаюсь насладиться отпуском.
– А чем плоха война? – спросил мой сосед, и в его глазах заиграли огоньки.– Война поможет нам перезимовать. Нам либо на войну идти, либо наниматься на пароходы.
Я взглянул на него. За смешинками в его глазах таилась серьезность.
– Да...– сказал я.– Должно быть, кризис вас здорово ударил – два года подряд и в самый разгар сезона отпусков.
– Ну, в прошлом году было еще ничего. Он пришел позже.– В его голосе слышался легкий ирландский акцент, но совершенно не было местного. Он допил свое пиво и продолжал:– Впрочем, даже тогда мне удалось сделать шесть рейсов. В этом году будет хуже. В наши дни на рыбе не больно‑то заработаешь – на зиму, во всяком случае, не хватит. А правительство совсем не помогает, сэр, хотя мы ему ох как нужны, когда дело доходит до войны.
– Разве нельзя рыбачить зимой? – поинтересовался я.
Он пожал плечами.
– Мы выходим в море при первой возможности, но чаще всего оно слишком бурное. Да и потом, приходится ведь ладить снасть.
У нас тут по двести плетеных ловушек на лодку, да еще сети... А рыба уже не та, что прежде. Она уходит в другие места. Что‑то такое с Гольфстримом. Рыбалка – отмирающий промысел, верьте моему слову, сэр. Нас, рыбаков, на этих берегах осталось всего тыщи три.
– Да,– согласился я,– знаю. Вон в Маллионе, к примеру, все молодые мужчины отправляются работать в города.
– Да, но здесь вы этого не встретите. Мы не боимся работы, да и молодняк наш тоже. Летом в пять утра мы уже в море, ставим ловушки. Потом возвращаешься с рыбалки и до вечера вывозишь в море отдыхающих. Иногда по три группы на дню. Это сколько же часов работы в сутки получается?
Я кивнул и заказал два пива. Сосед мой вытащил кисет, скатал самокрутку.
– Хотите? – предложил он. Мы закурили и какое‑то время молча тянули пиво. Это позволило мне рассмотреть его получше. Человек необыкновенной физической силы, он был выше шести футов, широк в плечах, с мощной грудью. Портрет довершала борода. Копна темно‑каштановых волос и славянские черты делали его похожим на заправского корсара.
Его взгляд встретился с моим.
– По‑вашему, мне не хватает только золотых серег в ушах? – вдруг сказал он. Мне стало страшно неловко, но тут я увидел насмешливые искорки у него в глазах и, не выдержав, рассмеялся.
– Знаете,– признался я,– как раз эта мысль и пришла мне на ум.
– Вы, наверное, помните, что часть кораблей Армады разбилась именно у этих берегов. Во многих из нас течет испанская кровь. Есть и ирландская. В пору расцвета рыбацкого дела сюда приезжали из Ирландии девушки и нанимались упаковщицами,– он повернулся к стойке, бросил на нее флорин. Две половинки по шести.
– Нет‑нет,– возразил я,– это за мой счет.
– Ничего подобного,– ответил он.– Уже заказано.
– Вспомните о зиме. Я‑то в отпуске, мне все равно, сколько я потрачу.
Он улыбнулся.
– Я угощаю. Мы тут народ весьма независимый. Мы не паразитируем на приезжих, если они нам по душе. Наша независимость – это все, что у нас осталось. У каждого из нас – своя лодка. Вы можете пойти с нами за макрелью, и мы возьмем с вас за это деньги, но если вы нам не понравитесь, никто вас в море не повезет.
– Как бы там ни было,– сказал я, бросая взгляд на часы,– мне, пожалуй, пора в обратный путь. Я и так уже опаздываю к ужину, я ведь пришел пешком из Черч‑Коув.