Раскаленная луна

Он смог выйти ближе к вечеру, когда жгучее светило скрылось за горизонтом. Живчик смотрел на друга обеспокоенно и как-то печально, сочувственно. Понимая, что излечить надломленный дух гораздо сложнее, чем израненное тело. А Легран неловко улыбался, ощущая, как мышцы наливаются силой. Непонятной, необузданной, хищной. Он отказывался от воды, больше заглядываясь на лошадиные трупы. Припадал к заледеневшей падали и вгрызался в стылое мясо. Только легче не становилось. Внутри проснулась дикая жажда. Такая, что драла глотку, рвала внутренности на части, выжигала душу адским пламенем.

Когда совсем стемнело, и вдоль дороги начали зажигаться костры биваков, Жан произнес:

— Давай устраиваться на ночлег. Выглядишь неважно.

Но Жан соврал. Легран выглядел ужасно. Его по-птичьи скрюченные руки дрожали, мертвецки-бледная кожа обтянула скулы и шею, в глазах зажегся пугающий огонек безумства. Анатоль не мог произнести ни слова, только скрежетал зубами и скалился, как дикий зверь.

Жан развел костер в некотором удалении от дороги, за перевернутым обозом. Сюда не залетал вновь поднявшийся ветер, и к душевнобольному солдату не привлекалось ненужное внимание. Живчик надеялся, что для друга еще не все кончено, и что помешательство окажется всего лишь временной слабостью.

Увидев огонь, Анатоль, промычал что-то нечленораздельное, бухнулся на землю и свернулся калачиком, натянув шинель до самой макушки.

Ему никак не удавалось забыться. Тело лихорадило и очень хотелось пить: сухой язык шершавой тряпкой царапал неба. До воды было рукой подать: она бурлила в котелке, водруженном Жаном на костер, но Легран чувствовал, ему нужно кое-что другое. Теплое, солоноватое, тягучее. Живое.

"Я схожу с ума, — твердил он про себя, сжимая виски. — Нет. Я не могу. Нельзя". Но при одной только мысли вонзить зубы в человеческую плоть и припасть к ароматным потокам крови, становилось так легко и хорошо, что противостоять наваждению становилось все тяжелее.

— Выпей это, — Жан тронул его за плечо, протянул чашку с кипятком, участливо заглянул в глаза.

Он стоял так близко, что Леграна залихорадило еще сильнее. Он слышал, как бьется сердце в груди друга, как оно толкает по венам кровь: вожделенную, драгоценную, необходимую до умопомрачения. В глазах вдруг потемнело, окружающий мир исчез, и не осталось ни единого звука, кроме пульсирующего шума в теле Живчика. Больше терпеть не осталось сил.

Анатоль зло зашипел, с нечеловеческой силой схватил Жана за горло, повалил его на землю и вцепился зубами в шейную артерию. И как только почувствовал первые капли живительной жидкости на губах, погрузился в поток феерического счастья и наслаждения. Он глотал, втягивал в себя кровь, не способный остановиться. Тело наполнялось легкостью и невероятной силой и, пожалуй, он бы взлетел и дотронулся до звезд и луны, только отрываться от источника жизни ни за что не хотелось. Предавшись наслаждению, Легран урчал, ворчал, чавкал и чмокал, жадно вгрызаясь в нежную плоть глубже и глубже. А когда почувствовал, что сосуд опустел, злобно отстранился и недоуменно уставился на истерзанный труп человека, которого когда-то считал лучшим другом. Но, опьяненный сытостью и удовольствием, не обратил на него никакого внимания. Отбросив тело как ненужную вещь, он облизнулся и завалился спать, даже не утерев кровь с подбородка.

Анатоль стоял на берегу моря, рассматривая волны, лижущие песок. Сегодня обычно синяя вода превратилась в темно-багровую, а местами — в почти черную. И волны уже не шелестели, как когда-то, в детстве. Они хлюпали и булькали, пузырились и источали густой солоноватый запах, который будоражил сознание, будил неуемную жажду.

Легран проснулся, когда на утреннем небосводе уже гасли звезды. Сглотнул тяжелый комок, застрявший в горле, потянулся и встал, разминая конечности. Несмотря на то, что костер догорел, он не чувствовал холода. Впрочем, как и Живчик, спящий неподалеку. Бедняга, совсем утомился, подумал Легран, подошел к нему и…

На его шее зияла ужасная рана, а в изуродованном теле не осталось ни капли крови, словно его опустошили, выпили…

Анатоль застонал, закрывая рот рукой. Он вспомнил. Каждую минуту, каждую секунду своего страшного пиршества. Зажмурился и глухо зарычал, поняв, что не испытывает отвращения к истерзанным останкам Живчика. Отвращение он испытывал к самому себе, к новой сущности, требующей свежей порции крови.

А Жан выглядел умиротворенным. Устремив потухший взгляд к небу, он улыбался той страшной и в то же время счастливой улыбкой человека, который после долгих скитаний наконец-то обрел покой. Легран опустился на колени, склонил голову, прощаясь с однополченцем и другом. Жизнь закончилась для них обоих — в этом Анатоль был уверен. Только пути их отныне разошлись. Живчик будет вечно блаженствовать в небесном царстве, а он… Что будет с ним?

Легран чувствовал, что меняется, что теряет связь с этим миром и поэтому инстинктивно хватался за каждый вздох, за каждое дуновение ветра, за каждый оттенок чувств. Тогда он еще не знал, что в последние мгновения обращения, в переходный период от жизни к существованию, новый вампир стремится запечатлеть в памяти любую мелочь. Ведь именно с таким багажом он уйдет в вечность.

Вдруг что-то привлекло его внимание: из кармана торчало то самое колье, которое Живчик намеревался подарить возлюбленной и матери своего сына. Будто зачарованный, Легран вытащил бриллиант и бумажку с адресом. Вот она… Последняя, немая просьба друга. Искупление и прощение. Для обоих.

По злой иронии судьбы, в памяти не-человека, но еще и не-вампира отпечатались именно эти мысли. Клятва, что когда-нибудь он, Анатоль Легран, вольтижер гвардейского полка великой наполеоновской армии, вернется сюда, заберет закопанное под кряжистым дубом бриллиантовое колье и передаст его семье Жана, хоть как-то отплатив за то, что натворил.

* * *

Я не знаю, сколько пролежал в лазарете, то выплывая из черноты, то снова в нее проваливаясь. Помню, как мы заезжали в ворота Обители и собственную счастливую мысль — наконец-то мы дома, в безопасности. Помню стрельчатые окна часовни и склоненное надо мной лицо Агаты: серьезное, сосредоточенное. Все остальное тонуло в мутном тумане из расплывчатых образов и невнятных звуков.

Когда ко мне вновь вернулось сознание, я увидел Агату, одетую, как всегда, безупречно, с идеальной прической и строгим макияжем. Только под глазами пролегли тени, вокруг губ собрались усталые морщинки, а лицо сильно осунулось.

— Двое суток, — вздохнула она, опередив мой вопрос. Присела рядом, измерила давление и пульс. — Честно признаться, заставили вы нас, Маугли, поволноваться. Существенная потеря крови, интоксикация, крайняя степень измождения. Так понимаю, переусердствовали с "Эллетом"?

— Выхода не было, — собственный голос показался скрипучим и чужим. Безумно хотелось пить, и я потянулся к тумбочке за стаканом воды.

— На будущее имейте ввиду: максимальная доза энергетика не должна превышать пятидесяти граммов. Вы же, судя по всему, влили в себя раз в пять больше, подвергнув организм тяжелейшим перегрузкам. Но что удивительно… — она задумалась и слегка наморщила лоб, — вы регенерировали почти полностью и в рекордно короткие сроки. Исключительный случай, учитывая в каком состоянии вас, молодой человек, доставили.

— Как остальные? — я залпом осушил стакан и с сожалением вернул его на место, чувствуя, что не напился.

— С ними все в порядке, не волнуйтесь, — врач скупо улыбнулась. — Жизни ваших напарников ничего не угрожало, и я отправила их в общежитие. Хотя, думаю, моим решением они были несколько разочарованы. Очень не хотели вас бросать.

— А с ним что? — я заметил на соседней кушетке Самурая. Даже с шапкой из бинтов на голове он не вызывал ни малейшего сочувствия. Так ему, падле, и надо.

Агата поняла мой настрой, поэтому сухо оборвала: